Митюха-учитель
Дмитриева Валентина Иововна
МИТЮХА-УЧИТЕЛЬ
I
...Зеленая безграничная степь... над степью гуляет ветер, несутся облака... трава шумит — черт вас возьми, степи, как вы хороши!.. Три казака верхами, скачут, ныряя в траве... над ними вьется вольный степной орел...
...А вот Запорожская Сечь. Запорожец раскинулся посреди дороги — спит... Три казака остановились над ним — любуются... Экий простор! Экая воля! Набеги, сраженья, разгул; веселые казацкие пиры; суровая казацкая рада...
...Осажденный город... Жители мрут от голода, а за стенами бушуют запорожцы. Вот молодой казак, тайком от своих, пробирается через подземелье с мешком хлеба. Там, в городе, ждет его красавица-панна... Как не забыть о грозном отце, о Сечи, о казацкой чести? И он все забыл, все отдал за любовь красавицы-панны...
...А вот и отец... Грозный, суровый и печальный стоит он над телом убитого сына. Ружье его еще дымится... Седой ус дрожит... «И чем был не казак?..»
— Митюха, а Митюха? Митрий! Тебе я говорю аль нет? Это ты что же такое! Надоть лошадей поить, а ты опять с книжкой?
Митрий поднимает голову и тупо глядит перед собою. Голова его все еще полна чуждых действительности образов и картин, и он долго не может сообразить, что он не в Запорожье, а у себя дома, на дворе, под застрехой и что над ним стоит не грозный Тарас с винтовкой в руке, а его собственный отец, Иван Жилин, с длинной хворостиной, выдернутой из плетня.
— Ну, чего вылупился? Ай очумел? — сердито говорит отец, чувствуя непреодолимую потребность пустить в дело хворостину. — О, господи, так бы вот... Возьму вот да и вытяну... не погляжу, что женатый... Уж подожди ты у меня, — уж пожгу я твои книжки дурацкие, право слово, пожгу!
Митрий наконец приходит в себя и медленно вылезает из-под застрехи, где ему так славно было лежать на животе и читать. Знакомое тоскливое чувство начинает сосать ему сердце.
— Да чего надо-то? — спрашивает он, запрятывая книжку поглубже в карман.
— Чего? Зачитался... своего дела не знаешь! Говорю, лошадей поить пора.
— Пора... где же пора? — ворчит Митрий, недоверчиво глядя на солнце. — Ишь, солнце-то еще где...
— Вот я тебе дам солнце...
Но Митрий уже больше не возражал, — он по опыту знал, что молчком скорее отделаешься, — и со вздохом, покорно пошел исполнять приказание отца, хотя в душе убежден был, что поить лошадей еще не следовало. «Нарочно ведь выдумал, ей-богу! — с горечью думал он. — Увидал, что я с книжкой, вот и выдумал. Эх ты, господи! И что я ему мешаю? Ну, кабы я ленился аль от дела отлынивал, а то ведь нет! Дочитать не дал... а дальше-то, должно, еще лучше будет». — «И чем был не казак?» — вспомнилось ему, и перед глазами, как живые, встали — суровый Тарас, красавица-панна, задумчивый, восторженный Андрий. «И за что убил? Жалко Андрия... хороший был парень, душа-человек... И панну жалко... то-то небось, сердечная, ждала, убивалась!.. Нет, видно, отцы-то все они такие! Им бы все на свой салтык, а того не думают, каково детям»...
Он подошел к лошадям, мирно жевавшим траву, и стал их отвязывать. Лошадей было две — Чалый и Васька-рыжий. Чалого Митрий любил; это была добрая, работящая лошадь с большими кроткими глазами и уступчивым нравом. Она всегда беспрекословно лезла в хомут и в запряжке тянулась изо всех сил, как бы сознавая всю неизбежность своей судьбы; когда же ее выпрягали и ставили на корм, она помещалась у самого краешка и спокойно принималась за свою порцию, не залезая в чужую. А Васька-рыжий — это был сущий подлец, и Митрий совершенно серьезно с ним враждовал и ненавидел его от всей души. Он не то что Чалый с своим открытым честным взглядом; он никогда не глядел на тебя прямо, а все косился и подрагивал ушами, словно придумывая, какую бы пакость половчее устроить; когда же Митрий вел его на водопой или заводил в оглобли — Васька так и норовит исподтишка тяпнуть его за плечо или за ухо. Бедняге Чалому от него просто житья не было: он кусал его при всяком удобном случае, залезал к нему в кормушку и разбрыкивал сено, а когда они шли вместе в запряжке, — Чалый в корню, — Васька преднамеренно распускал постромки, увиливал в стороны, и Чалый, пыхтя, всю тяжесть волочил на себе.
Вот и теперь, когда Митрий хотел надеть Ваське оброть, Васька сейчас же сделал злодейскую попытку поддать задом, но убедившись, что из этого все равно ничего не выйдет, он только приложил уши, оскалился и, сощурив глаза, отчего морда его приняла злое и насмешливое выражение, уставился на Митрия. Митрию показалось даже, что он-таки и на самом деле издевается над ним, — что, мол, съел давеча? Дочитался? Вот и веди теперь поить...
— У-у... черт рыжий!.. — не вытерпел Митрий, выругался и поддал Ваське кулаком под губы.
Васька сердито захрапел, замотал головой и, улучив минуту, впился зубами Чалому в ухо. Чалый только закряхтел и, просовывая морду в оброть, кротко взглянул на Митрия, как бы говоря: «Что, брат, скверно нам с тобой, а?»
— Уж чего и говорить, Чалый, плохо, брат, обижают нас с тобой, — отвечал Митрий на немой вопрос четвероногого друга.
Напоив лошадей и поставив их на место, Митрий пошел в избу. В избе было душно, мухи тучей носились над столом и назойливо жужжали; по полу бродила наседка с пушистыми желтыми цыплятами, похожими на живые яйца. В углу за станом, постукивая бердами, сидела мать Митрия, Николавна, молчаливая, сосредоточенная женщина, еще не старая на вид, а у печи жена Митрия, Домна, ставила хлебы.
Митрий сел на лавку и стал глядеть на жену. Она была молода и недурна собой, но в настоящую минуту казалась и старой, и некрасивой, потому что была не в духе и, кроме того, грязно и неряшливо одета. Отрепанная синяя юбка была высоко подтыкана, и из-под нее выглядывали толстые ноги в грязных онучах, безобразно обмотанных суконными покромками, веревочные бродни, облепленные комками навоза, были сбиты набок, платок на голове съехал на затылок и из-под него во все стороны торчали спутанные, пыльные волосы, от пота слипшиеся в безобразные косицы. Голые руки ее до локтей были вымазаны сажей; но Домна, нисколько не смущаясь этим обстоятельством, брала из мешка муку и сыпала ее в квашню, а иногда вынимала веселку из теста и обчищала ее пальцами.
Митрий заметил все это, и ему стало неприятно. «Хоть бы руки-то вымыла!» — подумал он и снова брезгливым взглядом окинул жену. «Чистая волоха... небось и волосы-то не чешет никогда. Ведь бывают же аккуратные... а эта вот нет... Ишь ты, ишь ты, что делает!..»
Домна в эту минуту поскоблила у себя в голове, потом поплевала на руки, вытерла их об юбку и, как ни в чем не бывало, полезла опять в мешок с мукой.
— Тьфу! — не вытерпел Митрий и даже глаза зажмурил.
Домна обернулась и поглядела на мужа. Лицо ее имело недовольный, надутый вид.
— Чего ты плюдаешь? — сварливым голосом закричала она. — Ну, чего плюдаешь, а?
— Да смотреть на тебя противно, вот что. Ставишь ты хлебы, берешь муку, а руки не вымыла. Ты погляди-кось, а?
— Вот тебе еще чего? — возопила уязвленная до глубины души Домна. — Чего ты суешься куда тебя не просят? Какой хозяин выискался! Матушка ничего не говорит, а он на-ка... плюдает!
— Да чего ты орешь-то? Чего ты лаешься? — озадаченный этим бурным натиском возразил Митрий. — Слова уж нельзя сказать, сейчас лаяться начнет, и что это за баба!
— Я не лаюсь, это собака лает! А ты еще, слава богу, не хозяин, плюдаться-то... Зачитался, знать... ум за разум зашел! Читатель... тоже!..
— А тебе что? Ты свое дело знай... умывалась бы лучше, а то сажей заросла... словно чумичка...
— Будешь чумичка с эдаким дьяволом! — отпарировала Домна, подступая к мужу и размахивая веселкой. — Ты об жене-то обдумал? Платчишка ситцевого, какой ни на есть, не купил жене-то... все на книжки да на книжки!.. Мало тебя батюшка-то учил? А туда же — «умойся!». Из чего мне аблимант-то наводить! Я книжки небось не читаю, целый день в работе, как лошадь, жировать неколи, наряжаться не во что...
