Чума на ваши домы. Уснувший пассажир. В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего. Деревянный сам

Три выстрела грянули один за другим. Три пули вылетели из ствола «бульдога» и все три — в грудь Валентина. Он стал расслабленно оседать, а затем упал. Александр убегал по коридору, громко стуча башмаками по надраенному паркету.
Первым у тела оказался Глеб, находившийся в приемной Валентина. Упав на колени, он слушал Валентиново затихавшее сердце. Выскочила из приемной и секретарша. Застыла, приподняв плечи и прижав ладони к щекам. Глеб обернулся, увидел ее, заорал:
— Срочно звони в скорую и охране, охране немедленно! — секретарша из прострации не выходила. Глеб вскочил, тряхнул ее: — Быстро, ну!
Секретарша ринулась к телефонам. Глеб вновь склонился над Валентином. Тот на мгновенье открыл мутные глаза и пробормотал нечетко:
— Катя… Катька… — и закрыл глаза навсегда.
…Александр выбежал на лестничную площадку. Две встревоженные дамочки, ждавшие лифта, с ужасом смотрели на него и на револьвер.
— Тихо, — сказал он, поводя «бульдогом» и нажимая кнопки лифта. Уже задействованные. Повторял в беспамятстве: — Тихо… Тихо… Тихо…
Раздвинулись двери лифта, и он ворвался в кабину. Здесь народу было побольше — человек пять. Он прижался к съехавшимся дверям и, нажав кнопку первого этажа, опять показал револьвер, талдыча как попугай:
— Тихо… Тихо… Тихо…
Ох уж эти мраморные вестибюли главных офисов! Он бежал через бесконечный этот вестибюль к пропускным турникетам, где два милиционера, путаясь в кобурах, пытались обнажить свои «Макаровы». Он выстрелил первым. Два раза, особо не надеясь попасть. Но в одного попал: один из милиционеров левой рукой схватился за правое плечо. А второй от ужасной растерянности уронил пистолет. Ударив растерянного рукояткой «бульдога», он проскочил за турникет.
Он был у выхода, когда из неприметной двери, притулившейся под лестницей, выскочил неприметный гражданин в сером костюме. Этот обыкновенный гражданин, растопырившись, слегка присел для удобства и, держа пистолет двумя руками перед собой, начал палить в спину убегавшему. Уже в дверях убегавший стал заваливаться. Гремели выстрелы, звенели, падая на каменный пол, осколки дверного стекла.
Автомобиль «Вольво» подъехал к воротам дачи и остановился. Никто из машины не выходил. Артем с веранды, где он еловыми шишками раскочегаривал самовар, направился к воротам, чтобы открыть их. Открыл, «Вольво» въехал и заглушил мотор. Но Глеб продолжал сидеть за рулем.
— Что случилось, Глеб? — подойдя, спросил Артем.
— Катерину позови, — попросил Глеб.
Катерина приблизилась. Глеб уже открыл дверцу, но из машины не вылез. Просто спустил ноги на землю, развернувшись на сиденье.
— Что-нибудь очень плохое, Глеб? — спокойно поинтересовалась Катерина.
— Да, — ответил Глеб и плюнул в землю, на которую глядел.
— Говори, — приказала она.
— Не могу, — признался он.
— Говори! — Катерина кричала.
— Александр убил Валентина. Застрелил.
Катерина схватилась за открытую дверцу. Подскочил Артем — поддержать. Катерина отвела его руку, сказала:
— Не надо, — и Глебу: — А ты где был?
— Я был рядом, Катя. Но было уже поздно…
— Поздно?! — криком задала она непонятный вопрос.
— Поздно было ему помочь, — объяснил Глеб. — Он умер у меня на руках.
— А где эта мразь?
— Его гебист подстрелил. Говорят, не выживет.
— Едем в город, — решила Катерина. — Жди нас здесь, Артем.
И кинулась в дом — одеваться.
— Что ж его охрана? — спросил Артем.
— Пареньки на улице караулили. А он его прямо в офисе кончил. Как он мимо них туда пробрался, черт его знает.
— А ты как туда пробрался?
— Валентин мне встречу назначил и пропуск заказал. Эх, Валентин, Валентин!
Перед магистральной дорогой Глеб загнал «Вольво» на обочину и сказал:
— Садись за руль ты. Нервишки гуляют.
Поменялись местами. Выехали на автостраду. Катерина нетерпеливо давала скорость. Глеб расслабился, растекся по сиденью, закрыл глаза.
— Спишь? — покосясь, спросила Катерина.
— Поспишь тут, — ответил Глеб, не открывая глаз. — Бумаги у меня, Катя.
— Все?
— Вроде все. Что в бумажнике были: полис, банковские документы. Я боялся, что пули бумажник попортят. А бумажник у него в нажопнике. Американец!
— Помолчи, кретин, — с тихой яростью сказала она.
Он не отреагировал на ее гнев. Деловито поинтересовался:
— Что прикажешь с этими бумагами делать?
— В сумочку положи.
Глеб взял кожаную сумку-мешок, растащил шнур, присвистнул в удивлении:
— Дура-то тебе зачем?
— Для спокойствия.
Глеб извлек из сумки элегантный никелированный браунинг, полюбовался:
— Симпатичная штучка.
— Положи на место. А документы — в мой бумажник. Он там на дне.
Глеб послушно все исполнил. Въезжали в Москву.
— Что дальше, Катя?
— Вечером решим. Сейчас я по делам мотаться буду, а вечером встретимся и все оговорим. Часов в десять, в берлоге Сандро.
Последнее, самое неприятное дело. Патологоанатом и майор милиции проводили ее до выхода, а у ступенек морга ее ждал замминистра, непосредственный начальник усопшего.
— Чем могу быть вам полезен, Катерина Сергеевна? — вежливо осведомился он.
— Спасибо вам, Кирилл Николаевич, за все спасибо. Но теперь я уж как-нибудь одна…
— Тогда что ж… Будьте мужественной, Катерина Сергеевна, будьте мужественной.
Начальник поцеловал ей руку и полез в черную «Волгу», в которой скучал шофер, а Катерина пошла к «Мерседесу».
Было рано — восемь только, и она решила попрощаться с проклятой Москвой. Проехала по Садовому, где была ее школа, после Крымского моста свернула на Кропоткинскую, переулками выбралась на Остоженку, нарушая, повернула налево и мимо ИнЯза, в котором проучилась два года, выехала по бульварам. Гоголевский, Суворовский, Тверской, Страстной, Петровский, Рождественский, Сретенский, Чистопрудный, Покровский, Яузский… С каждым — кусок жизни, дни беды, минуты радости. Спустилась к набережной Москвы-реки и покатила вдоль воды. Долго катила, до Хамовнического вала, Метромостом вырулила на Воробьевы горы.
Чуть внизу и вдали была Москва — тусклый в сумерках город. Катерина постояла на смотровой площадке, упершись обеими руками о гранит. Потом через парапет плюнула на Москву и вернулась к «Мерседесу».
Она оставила машину в переулке и через дыру проникла в мертвый двор. По развороченной лестнице поднялась к берлоге и своим ключом открыла дверь. Глеб ждал ее в гостиной.
— Думала, что я — первая, — сказала Катерина. — Твоего драндулета-то нет.
— Я пешком, — Глеб сидел за вновь сервированным стеклянным столиком.
И вообще, прибрался он здесь, ликвидировал александровское свинство.
Катерина освободилась от траурного блейзера, швырнула его вместе с сумкой на диван, уселась в кресло и предложила:
— Выпьем?
— За что?
— Если мы, Глебушка, выпьем за все, за что надо выпить, то надеремся как свиньи. Дважды за упокой, трижды за исполнение желаний, за твое здоровье, за мое здоровье, за фарт, чтобы нас не оставил.
Пока она говорила, Глеб разливал. Передал ей рюмку, взял свою.
— За тебя, Катя.
— Для начала? — поинтересовалась она.
— Для начала, — подтвердил он. — И — до конца. За тебя, Катя.
Катерина молча согласилась и выпила. И Глеб принял.
— Он умер сразу? — спросила она. Глеб не торопился отвечать. Прикурил, сделал первую затяжку, выпустил первый дым, разогнал его расслабленной кистью руки и только после этого сообщил:
— Он догадался, Катя. Обо всем догадался.
— Значит, не сразу помер. И что же он тебе сказал?
— Не мне, а тебе. Два слова: «Катя, Катька».
— Не Катюша, а Катька. Что ж, ты, наверное, прав, Глеб.
— Все получилось так, как ты рассчитала. Если только Александр не оживет.
— Оживет — жить захочет. А единственный шанс жить дальше — твердо держаться версии об убийстве из ревности.