Полицейский

— Вот письмо. Подождите, не читайте. Елена делает это не только ради вас, но и ради нашей семьи. Когда-нибудь вы это поймете.
«Саша! Милый! Прости меня. Я отреклась от тебя, но так будет лучше для всех. Прости. Елена».
Бахтин подошел к окну. На мостовой околоточный надзиратель гонял прочь ломового извозчика. Околоточный грозил ему кулаком, затянутым в кожу перчатки, а извозчик, видимо хвативший лишку, кланялся шутейно в пол, как купец Иван Калашников из спектакля Народного театра. — Что мне передать Елене, Александр Петрович? — Я выполню ее просьбу. — Честь имею.
Бахтин стоял не поворачиваясь. Скрипнула дверь, и Глебов сказал:
— Вы знаете, зачем я пересчитывал ваши деньги? — И, не дождавшись ответа, продолжил: — Их очень мало, чтобы устроить жизнь для женщины, привыкшей к определенному образу жизни, но одновременно очень много, чтобы потерять за один день. Дверь хлопнула. Бахтин так и не обернулся…
Наступила ночь. Немецкую границу миновали и покатил поезд к Берлину.
А там уж и Эйдкунен, немецкая пограничная станция.
Над вокзалом Вержболово висели тучи. Они наплывали со стороны Варшавы и были угрожающе темными. Не просто черными, а с каким-то синеватым отливом даже.
Родина встречала плохой погодой. Первый, кого увидел Бахтин, был начальник жандармского пограничного управления полковник Веденяпин. Занимаясь делом братьев Гохман, Бахтину часто приходилось работать с ним, так как жандармский пограничный пункт выполнял чисто полицейские функции. Он искренне обрадовался полковнику.
Веденяпин увидел его в окне, приложил руку к козырьку, поспешил за вагоном.
Наконец лязгнули буфера, и состав замер у перрона. Веденяпин вошел в купе. Они крепко пожали друг другу руки.
— Александр Петрович, стоянка долгая. Милости прошу ко мне, закусить.
Бахтин спустился на перрон, заполненный толпой пассажиров, посмотрел на здание станции, украшенное чуть позеленевшим от времени орлом, и понял, что он дома. Чувство это было секундным, обжигающим и радостным. Разве ему плохо было в Париже? Наоборот. А вот приехал в Россию и вздохнул облегченно. Видно, такая уж его судьба. Видно, повязался он до могильного креста с этой нелепой и доброй страной.
Обедали они в кабинете Веденяпина. Обед был отменным, вино восхитительным. К кофе подали ликеры.
— А теперь за вас, Александр Петрович, за голову вашу светлую, за награду. — Полковник дотронулся пальцем до розетки Почетного легиона, в петлице бахтинского пиджака.
— Спасибо, Андрей Валерианович, от всей души. Я тоже за вас и за награду вашу выпить хочу.
— Как это? — Веденяпин даже покраснел от удовольствия.
— А вот, — Бахтин достал из кармана номер парижской «Официальной газеты», — здесь имеется правительственное сообщение о награждении вас орденом «За заслуги» и двух ваших унтеров медалями.
— Спасибо, Александр Петрович, уважили, спасибо. А то у моего-то предшественника Мясоедова восемнадцать иностранных наград было. А за что? Спасибо, не забыли. — Это не я, это французы да литератор Кузьмин.
— Светлый человек Евгений Петрович, нынче либеральные литераторы про наши полицейские дела писать стесняются, как бы в связи с департаментом не уличили.
— Русский либерал, — засмеялся Бахтин, — понятие особое. Презирать полицию у них признак хорошего тона. Бороться с судопроизводством — мужество. А почитайте статьи, послушайте речи, особенно в Татьянин день, об ужасах нашего Уголовного уложения. Люди, сидящие в тюрьмах, для них меньшие братья. Они забывают, что защищают убийц и разбойников. А еще Шекспир сказал, что ничто не одобряет порок, как излишняя снисходительность.
— Правы, голубчик, ох как правы. А теперь вот. — Веденяпин открыл стол, достал наган-самовзвод, протянул Бахтину.
— А зачем он мне, Андрей Валерианович? — с недоумением спросил Бахтин.
— Такое дело, мой дорогой. Мясоедов, о котором я изволил вспомнить, был, конечно, жуликоватый господин, но работать умел. Великий агентурщик. Часть своей личной агентуры передал мне. Так вот, один из них, по кличке Пекарь, дал мне информацию особо ценную, вас касающуюся. — Меня?..
— Да, голубчик, вас. Кому-то вы сильно на хвост наступили с делом братьев Гохман, поэтому вас и приказано убрать. — Кому? — Бахтин внутренне собрался.
— Кто исполнители, не известно, а организатор некий Жорж Терлецкий. Знаком он вам?
Бахтин сразу вспомнил эту фамилию. Пятидесятилетняя вдова сенатора Попова, убитая якобы племянником, дело попрыгунчиков. Хотя арестованные и не показали на бывшего лицеиста, но он стоял за этой бандой. — Так знаком он вам? — переспросил полковник. — Еще бы. — Опасный субъект? — Как и все.
— Так что берите наган и патроны. В соседнем купе, вы уж не обижайтесь, поедут двое моих унтеров в штатском, повезут в Питер кое-какие изъятые ценности. Заодно они за вами присмотрят. Веденяпин достал часы, щелкнул крышкой. — Пора, мой друг, пора.
— Покоя сердце просит, — в тон ему ответил Бахтин.
А на перроне маленький оркестрик играл вальс «На сопках Маньчжурии». Мелодия его была знакома и нежна. Внезапно в музыку оркестра ворвался медный, требовательный звон колокола, ему ответил свисток обер-кондуктора, басовито крикнул паровоз, задудел стрелочник. Это была музыка железной дороги. Симфония станций, баллада паровозов, элегия стальных рельсов.
И вновь серебристая трель обер-кондуктора. Вновь ему отвечает паровоз…
Выстрела Бахтин не услышал, просто пошло трещинами в двух сантиметрах от его головы вагонное стекло, а пуля мягко щелкнула в бархат обивки. Он рванул из кармана наган, выскочил на площадку, стреляли с другой стороны, не с перрона, а от пакгаузов. Да какой там. Разве увидишь что. Поезд набирал скорость.
В Петербург приехали в полдень. Унтеры ловко подхватили немудреный багаж Бахтина. На перроне его ждали Кузьмин, старший надзиратель Литвин и пристав Литейной части полковник Савронский. Кузьмин — друг, Литвин — вернейший помощник, а при чем здесь Савронский? Видно, привалило дело какое-то срочное. Усевшись в пролетку, Бахтин спросил пристава: — Ну что, Гаврила Мефодьевич, плохо?
— Хуже некуда, голубчик Александр Петрович. Два трупа. — Кто?
— Да люди-то дрянные. Скупщики краденого. Гаврилов… — Сергей? — Ну да. Кровосос. И Шостак. — Борис. Старьевщик. Когда? — Одного третьего дня. А одного сегодня утром.
— Так что же у вас голова-то болит, — засмеялся Бахтин, — радоваться должны. Двух таких мазуриков свои же на тот свет отправили.
— Так, оно конечно. Только этих-то мы знали, а вот кто-то на их место придет? А потом у Гаврилова брат действительный статский советник, по благотворительному обществу… — Он, кажется, ночлежки содержит?
— Именно, голубчик. Но чин купил благотворительными взносами. Мундир с серебряным шитьем надевает, треуголку и — ко мне, в часть, и, конечно, скандал. А людей при нем кормится пол-Питера. Все время телефонируют, так поверите, я канцеляристу запретил звать меня к аппарату. — Труба ваше дело, — засмеялся Бахтин.
— Они очень за имущество пережинают, — вмешался в разговор Литвин, — имею данные, что Гаврилов Павел своему брату на хранение какие-то бумаги и драгоценности сдал. — Сведения-то верные? — спросил пристав. Литвин промолчал. Он на такие глупые вопросы не отвечал никогда, у него просто не было неверных сведений.
— Кто делом-то этим занимается? — спросил Бахтин.
— Гавриловым — я, а Шостаком — господин Панкратов с Нечаевым.
— Так чего же вы от меня хотите? — спросил Савронского Бахтин. — Все идет, как надо.
— Голубчик Александр Петрович, надеюсь только на вас, меня вчера полицмейстер вызывал. Лучше и не рассказывать. — Полковник махнул рукой и отвернулся.
Наверное, именно сейчас пришла ему в голову мысль, что напрасно он, прельстившись повышенным окладом, кормовыми, бесплатной квартирой да благодарностями от купечества, бросил тихую армейскую службу. Тянул бы себе лямку в гарнизоне, стал бы батальонным командиром, а может быть, попал бы в уездные воинские начальники. Тихо, спокойно. А здесь? Литейная часть на виду. То кража, то убийство, то деонстрация. И спрос с него, с Савронского. А ему двух дочек надо за хороших людей устраивать. Кому пожалуешься?