Полицейский

— Не боится нас, — сказал Литвин, — поэтому гильзы и эжектировал.
— А чего бояться-то? — Полковник Савронский, отдуваясь, возник на площадке.
— Ох, жиганье, жиганье, — сказал он, разглядывая простреленную дверь. — Это же надо… Понятых, что ли, звать, Александр Петрович? — Зовите.
На площадке появились какие-то люди и городовой с ломом. Он умело засадил лом под филенку. Нажал. Дверь скрипнула, но не поддалась. Городовой налег еще сильнее. Тот же результат.
— Ты что же это, братец, — сказал Савронский, — силу утратил?
— Никак нет, ваше высокоблагородие, дверь, видать, дубовая. — Ишь ты, а, посмотрев на нее, не скажешь. — Еще бы один лом нужен… — Где дворник? — рявкнул Савронский.
— Здесь мы, здесь, ваше высокоблагородие, здесь мы, несем.
Дверь крушили в два лома, уже не пытаясь развалить коробку, били прямо в полотно. Дом гудел. Наконец с хрустом вылетел первый замок, но дверь все равно не поддавалась.
Бахтин отошел к окну. Над крышами Петербурга в голубом мареве плавало солнце. И в свете его даже эти обшарпанные, залатанные крыши казались красивыми. Удивительно жил этот город. То лихорадочно, горячечно, то вновь медлительно-лениво. И Бахтин был частью его жизни, он спешил вместе с городом, а иногда останавливался на мгновение, чтобы через секунду продолжить свой бег. Он достал папиросу, но не закурил, почувствовал некое беспокойство. Какое-то странное чувство, словно что-то силился он вспомнить и не мог. И он начал заново прокручивать в памяти двор, подъезд, лестницу, площадку, дверь, пробитую пулями, Ильина, влезающего в окно… Точно, конечно же, высверк. Он подошел кокну и увидел этот высверк. И сейчас, даже на солнце, он увидал его. Кто-то из дома напротив следил за ними или в подзорную трубу, или в бинокль. Он словно пробежал глазами по длинному ряду окон дома напротив и вновь увидел блеск оптики. — Литвин, -сказал Бахтин не оборачиваясь. — Здесь я, — ответил за плечом надзиратель. — Пятое окно в последнем этаже видишь? — Понял. Бахтин обернулся, Литвина уже не было.
Наконец дверь выбили. Городовые в сердцах бросили ломы об пол, и они с плачущим звоном укатились в угол.
— Ну, что ж. — Бахтин подошел к двери и увидел двух новых персонажей сей трагедии: судебного врача Брыкина, следователя судебной палаты статского советника Акулова. Настроение у него сразу испортилось. Он терпеть не мог этого самоуверенного, высокомерного человека. Акулов был одет так, словно приехал не на убийство, а в Английский клуб. Он вообще слыл в городе британофилом и злые языки поговаривали, что он вот уже несколько лет безуспешно пытается выучить английский язык.
— Я войду первым, — безапелляционно изрек он и, брезгливо покосившись на потных городовых, вошел в разбитую дверь. — Доктор, пожалуйста, сюда, — раздался его голос. Брыкин, подмигнув Бахтину, вошел в квартиру. Все стояли и ждали, и это начало бесить Бахтина. Он подождал еще минуту и вошел в квартиру. Акулова не было, он, видимо, ушел в одну из комнат, рядом с дверьми. Брыкин наклонился над телом убитого.
— Четыре дыры, — врач поднял голову, — как стрелок-то этот сподобился. Видать, большой умелец. Я вам, Александр Петрович, пули после вскрытия отдам. Вы же у нас криминалист.
Из глубины квартиры появился Акулов, недовольно взглянул на Бахтина.
— Ну что, доктор? — Он обращался к Брыкину, подчеркнуто игнорируя Бахтина. — Что вы имеете в виду? — Причина смерти. — Извольте взглянуть. — Ваше мнение?
— Убит из неизвестного огнестрельного оружия, предположительно из нагана или браунинга. — Как вы сделали вывод?
«Господи, какой непроходимый дурак, — подумал Бахтин, — неужели опять придется работать с этим напыщенным идиотом».
А тем временем Литвин коротким свистком вызвал дворника. Тот подбежал, топая сапогами. — Слушаю, ваше благородие. — Пятое окно в последнем ряду видишь? — Так точно. — Кто там проживает? — Так что господин Гензелли. — Кто?
— Гензелли, ваше благородие, из цирка господин. Он в цирке «Модерн» на Кронверкском проспекте служил. — Служил?
— Так точно, теперь он вроде как пострадавший инвалид. С крыши упал. — Он в каком нумере проживает? — В шестнадцатом. — А зовут его как?
— Как обычно, Трушкин Егор Степанович, а Жорж Гензелли это вроде… — Понятно. — Литвин пошел к подъезду. — Вас сопроводить? — крикнул в спину дворник. Литвин не ответил и скрылся в парадном. То, что у дома другой владелец, чувствовалось сразу. Лестница была чистой, перила целые, крашеные, двери сияли медью заклепок и ручек.
Литвин был человеком молодым, регулярно посещал занятия гимнастического кружка, где истово обучался английскому боксу, к которому его приохотил Бахтин, поэтому взбежать до последнего этажа ему ничего не стоило. Ему оставался всего один пролет, и тут Литвин услышал какой-то странный скрип и услышал песенку, которую пел кто-то тихо-тихо. Литвин поднялся и увидел человека, сидящего в коляске и натирающего тряпкой дверную ручку. — Добрый день. — Литвин приподнял котелок.
— Мое почтение, — весело улыбнулся человек в коляске.
— Вы господин Гензелли? — Литвин специально назвал псевдоним, зная, что его собеседнику это будет приятно.
— Это я. Но лучше зовите меня Егор Степанович. С кем имею честь?
— Я из сыскной полиции. — Литвин показал значок.
— Вот это встреча. Впрочем, так и должно было быть. — Почему?
— Сейчас узнаете. Прошу. — Трушкин распахнул дверь.
Стены коридора были завешаны фотографиями. Виды Петербурга плотно, рамка к рамке, висели на стенах. Особенно много было крыш, шпилей, маковок церквей, солнца, поднимающегося над городом. Некоторые виды Литвин узнавал, ему попадались открытки с этими фотографиями, что-то он встречал в журналах.
— Ушел из цирка, — хозяин проехал на колясочке в комнату, — и вот увлечение свое в профессию обратил.
Вслед за Егором Степановичем Литвин вошел в небольшую комнату, которая, видимо, была гостиной. Со стен на него смотрели глаза. Десятки лиц — мужских, детских, женских — улыбались или хмурились, или печалились на фотографиях. Литвина поразило своей красотой особенно одно женское лицо, но самое удивительное, что оно было ему откуда-то знакомо. Фотографу удивительно точно удалось передать ясные глаза, нимб пушистых волос. Литвин подошел ближе. Конечно, это же фотография актрисы Поливицкой. Еще реалистом Орест Литвин бегал на ее спектакли в Киеве. И он вспомнил киевский вечер, фонари у входа в театр, желтые пятна света на пушистых сугробах, высокая, ясноглазая женщина, садящаяся в легкие санки. Господи, всего несколько лет прошло, а кажется, как давно это было…
— Узнали? — ворвался в воспоминания голос хозяина. — Поливицкая.
— Она. Великая актриса. Покорительница юга России. У нее в Киеве ангажемент был, а мы там представляли в шапито. Вот она и согласилась позировать мне для портрета.
— А я ваши пейзажи и портреты встречал, — сказал Литвин, — в журналах, на открытках.
— Весьма польщен. Так вы, видимо, ко мне по поводу человека на крыше. Я как знал, пластинки эти проявил и напечатал. Минутку.
Егор Степанович выехал из комнаты, оставив Литвина наедине с фотографиями. Он снова подошел к портрету актрисы. И снова вспомнил Киев, дом на Лукьяновке, библиотеку Идзиковского на Крещатике, старый забытый парк «Кинь грусть», принадлежащий киевскому меценату Кульженко. Он был всегда закрыт. Но Литвин знал сторожа, и тот пускал его.
После последнего экзамена в реальном они пошли в кабачок на Владимирском спуске, нарушив тем самым строжайшую инструкцию Министерства просвещения. За посещение питейных заведений ученикам гимназий и реальных училищ полагался «волчий билет». На более доступном языке это означало исключение без права поступления в любое учебное заведение Российской империи. В кабачке их случайно увидел инспектор училища, человек чудовищно злой. Их было трое. Вместо аттестата они получили формуляр, то есть «волчий билет». С ним не принимали даже в пехотное училище. Все. Двое его друзей уехали учиться за границу, у их родителей были средства, а он пошел в полицию. Вот и вся история.