Камера смертников
И еще – известная нота народного комиссара иностранных дел товарища Молотова «О возмутительных зверствах германских властей в отношении советских военнопленных», направленная двадцать пятого ноября сорок первого года всем послам и посланникам стран, с которыми СССР имел дипломатические отношения. Ведь не просто так она родилась?
Удивительно, что сотворил фюрер с трудолюбивой, музыкальной нацией за какой-то десяток лет. Или это все подспудно зрело в тайниках душ бюргеров и буршей, юнкеров и офицеров, лавочников и ремесленников? Работая за рубежом, Волков не раз слышал речи Гитлера. Ему не нужно было переводчика – прекрасно владея немецким, он с содроганием слушал, как динамик доносил до него голос «вождя»:
«Мы должны остерегаться мысли, сознания, и должны подчиниться только нашим инстинктам. Вернемся к детству, станем снова наивными. Нас предают анафеме, как врагов мысли. Ну что ж, мы ими и являемся. Я благодарю судьбу за то, что она лишила меня научного образования. Я себя чувствую хорошо... Мы живем в конце эпохи разума. Суверенитет мысли является патологической деградацией нормальной жизни. Сознание – это еврейское изобретение, это то же самое, что обрезание, калечение человека... Ни в области морали, ни в области науки правды не существует. Только в экзальтации чувств можно приблизиться к тайне мира».
Бедная Германия, давшая миру столько гениев! Но более ли счастлива судьба России? Взять хотя бы тех же прославленных военачальников. С декабря сорок первого прошло больше года, маршалы Ворошилов и Тимошенко успели показать себя на фронтах, и не та у них теперь слава, о которой раньше пели, что-то не нашла она их под Ленинградом и Смоленском, под Москвой и Сталинградом. Сейчас потери обеих сторон значительно увеличились, напряженность на фронтах постоянно неизмеримо возрастает, каждый новый день войны требует массы продовольствия, техники, боеприпасов, людских резервов, вооружения. А тут еще засела занозой около Москвы вражеская агентурная станция.
Почему генерал Ермаков не передал материалы по ней в территориальные органы государственной безопасности, а поручил заниматься этим делом ему, майору Волкову? Что скрываетея за до поры не расшифрованными колонками цифр посланного за линию фронта сообщения немецких агентов, какая тайна?
Видимо, у генерала есть на то веские причины, о которых Антону пока неизвестно, но станцию надо как можно быстрее обнаружить и узнать, о чем она передает, торопливо выстукивая в эфир шифровки. Кому – уже известно, но о чем, от кого получены передаваемые сведения?
Место, откуда велась передача, тухлое – в сельских пригородах трудно обнаружить и взять вражеских агентов; деревенские усадьбы под Москвой густо застроены, там дровяные сараи, подвалы, погреба, заваленные старым скарбом чердаки, многие дома и дачи давно пустуют. Милиция и военкоматы уже ориентированы, работают, ищут, но надо скорее, скорее!
Специалисты по дешифровке только разводят руками – ничего не получается. Генерал предложил привлечь к работе знакомого профессора математики, уже несколько раз оказывавшего помощь в разгадывании подобных ребусов – и вот Антон шагает к нему домой, положив в карман гимнастерки листочек с колонками цифр. Что-то скажет ему профессор?
На перекрестке регулировала движение девушка-милиционер. Из-под форменной шапки-ушанки выбилась светлая прядь волос, лицо на ветру раскраснелось, брови сердито нахмурены.
«Совсем еще девчонка, – подумал Волков. – А тоже, служит. Все война переломала, но привыкнуть к этому трудно. Умом вроде бы понимаешь, а сердце о своем говорит. Потом, когда кончится лихое время, станет трудно поверить, что все уже позади. Если, конечно, удастся дожить до такого светлого дня...»
Посмотрев на огромный дом, стоявший за спиной молоденькой регулировщицы, он вдруг вспомнил, как осенью сорок первого решили вопрос о создании внутреннего кольца обороны города и начали распределять между сотрудниками управления огневые точки в домах на Садовом кольце – толстостенных, с узкими, похожими на бойницы, окнами. Одному из оперуполномоченных из соседнего отдела, по горькой иронии судьбы, досталась, в качестве огневой точки, его же собственная квартира. А Москва готовилась к эвакуации и эвакуировалась, даже товарищ Сталин, как шепотком поговаривали, собирался уехать, но в самый последний момент передумал и остался.
Отыскав нужный ему подъезд, Волков поднялся на четвертый этаж – лифт не работал, – и постучал в высокую, обитую черной клеенкой дверь.
Профессор оказался высоким бледным человеком немногим старше Волкова – коротко остриженный, с тонкой шеей, замотанной теплым шарфом, в накинутом на плечи большом клетчатом платке, он приоткрыв дверь и настороженно оглядел стоявшего на площадке Антона.
– Вы от Алексея Емельяновича?
Звякнула скинутая цепочка, и Волкова впустили в полутемную прихожую.
– Проходите в комнаты, я сейчас. Шинель можете повесить сюда, – запирая дверь за гостем, хозяин показал на старомодную круглую вешалку с подставкой для зонтов и тростей.
Антон разделся и прошел в комнату, заставленную старой темной мебелью: высокие книжные шкафы, двухтумбовый письменный стол, заваленный бумагами; в углу – небольшой одинокий круглый столик под вязаной скатертью и «вольтеровские» кресла. За дверью прятался сервант с зеленоватыми стеклами в частых металлических переплетах, а на полу лежала облезлая медвежья шкура. Морда зверя злобно скалилась на каждого входившего, свирепо выпучив зеленовато-коричневые фарфоровые глаза.
– Подарок отца, в экспедиции убил, – объяснил профессор, входя в комнату следом за гостем. – Сейчас чайничек закипит, поболтаем, почаевничаем. Вас как величать прикажете? Антон Иванович? Очхор, как писали студентам в зачетках, а я – Игорь Иванович. Ну, рассказывайте, какие новости на войне? Вы, наверное, лучше нашего брата-обывателя осведомлены? Садитесь вот тут, здесь удобнее. Если хотите, курите, пепельница справа.
Он устроился в кресле напротив и, плотнее закутавшись в свой плед, с извиняющейся улыбкой заметил:
– Мерзну, топят плохо, а у меня болячек, как у Жучки блох. Даже в ополчение не взяли. Вот и сижу тут, пишу, лекции читаю. Вы принесли э т о?
– Да, – Волков достал листок бумаги с колонками цифр и подал хозяину.
– Интересно, – пробормотал тот, поднеся шифровку ближе к глазам. Антон заметил, как слегка подрагивают тонкие нервные пальцы Игоря Ивановича.
– Германские шифры принципиально отличаются от наших, – откладывая листок, тоном лектора сообщил профессор. – Вы знаете, на каком языке эти циферки – на русском или немецком? Я имею в виду первоначальный текст сообщения?
Волков в ответ только развел руками и извиняюще улыбнулся.
– Понятно, – протянул Игорь Иванович. – Ладно, попробуем, поколдуем. Вообще-то, я специалист в другой области, но это, знаете ли, хобби, так сказать, конек, увлечение. Кстати, скажите мне, штатскому, почему ввели погоны?
– Традиции русской армии.
– Да, да, – покивал хозяин, – и враг опять тот же, и форма удивительно напоминает старую, царскую, только фуражки другие. Не находите?
– Плохо помню, – улыбнулся Антон. – Может, я пойду?
– Что вы, что вы, – вскочил Игорь Иванович, – без чая ни в коем случае не отпущу. Скучно бывает, – пожаловался он, расставляя на столе чашки, вазочку с тоненькими черными сухариками и голубое блюдце с двумя кусками пиленого сахара. – Вот, чем могу, не откажите ради бога.
– Неудобно, право, – засмущался Волков. Рядом с ним профессор казался подростком, неимоверно вытянувшимся вверх, но не нагулявшем на костях ни жира, ни мяса. «Объедать только его, – подумал Антон, – знал бы, прихватил чего с собой, на будущее учту».
– Мои уехали, бедую один, – наливая чай, по-свойски рассказывал хозяин. – Хорошо, соседка заходит, помогает. С Алексеем Емельяновичем мы соседями по даче были, дружили. Как его семья, нормально? Вот и хорошо. Пейте, чай, настоящий, осталось немного, иногда балуюсь.
«Как он тут один справляется? – размышлял Волков, беря чашку. – Наверняка к быту не приспособлен, не знает, как толком карточки отоварить, чего сварить, а надо еще стирать, убираться, работать. И вид у него какой-то шалый, глаза словно внутрь себя смотрят, а не на собеседника. Смотрят, удивляются увиденному внутри, не в силах поверить».