Темная симфония

Наступило молчание. Его бархатисто-мягкие губы прошлись по ее. Легко, с невообразимой нежностью коснулись уголков ее рта. На какой-то момент она не могла обрести дар речи. Антониетта с силой втянула воздух в свои легкие.
— Нет, конечно, нет. Как какой-то физический недостаток может беспокоить меня? Я не могу видеть, Байрон, — ей было ненавистно, что он мог посчитать ее такой мелочной, что ее могут волновать чьи-то еще шрамы. — Я знаю, мое лицо обезображено после аварии, — она пожала плечами, стараясь выглядеть небрежной. — Это произошло давным-давно, и я привыкла жить с этим.
Байрон уселся рядом с ней на кровать. Он начал понимать.
— Кто-то сказал, что у тебя шрамы, — ему не хотелось думать, как, должно быть, было трудно маленькой девочке потерять своих родителей и свое зрение и услышать, что у нее ужасные шрамы.
— Я хотела знать, — она оправдывала свою кузину.
— Она солгала тебе. Тебе нет никакой необходимости говорить мне, кто сообщил тебе эту ложь. Я знаю, кто это был. Язык Таши становится невероятно злобным, когда она думает, что другая женщина привлекает слишком много внимания. Как я понимаю, ей было очень тяжело с вами. Ты красивая, талантливая и не боишься трудной работы, — его пальцы снова прошлись по ее коже, — у тебя есть несколько очень тонких белых линий вдоль наружного уголка правого глаза. Эти лини совершенно незаметны, пока не смотришь прямо на них. Также несколько едва заметных малюсеньких белых линий есть вокруг левого глаза. Еще один чуть больший шрам спускает от виска к уголку глаза. Он не уродливый, просто шире остальных. — Байрон сознательно сохранял свой голос беспристрастным. Ему страстно хотелось отправиться в комнату Таши и обнажить клыки, чтобы она лично убедилась, что может оставить непривлекательные шрамы. Он прошелся пальцем по длинной линии, показывая Антониетте легкий изгиб. — В некоторых странах, когда вещь сделана специально для дома ей добавляют небольшой дефект, потому что верят, если что-то слишком прекрасно, то навлечет на своего создателя зло.
Антониетта улыбнулась.
— Едва ли можно назвать меня безупречной, Байрон.
— Вероятно, остальные не разделяют твоего мнения.
Ей не хотелось говорить об этом.
— Какие у меня глаза? — она не знала, верить ему или нет по поводу своих шрамов. Он обладал такой манерой речи, что почти невозможно было поверить, что он может солгать, даже чтобы заставить ее чувствовать себя лучше. Но неужели Таша поддерживала эту ложь в течение стольких лет? Антониетта никогда не спрашивала дедушку относительно своего лица после того пронзительного крика Таши, что шрамы просто ужасны. — Мне сказали, что пластический хирург не смог обнаружить никаких повреждений в моем лице, — комок встал у нее в горле при болезненном воспоминании о том взрыве.
— У тебя большие, очень черные глаза. Твои ресницы невероятно длинные. Я особенно люблю твои ресницы, — Байрон изучил ее огромные очи, стараясь, правда, безуспешно, быть объективным. — У тебя высокие скулы и прекрасный рот. Я сам много чего фантазировал по поводу твоего рта.
Антониетта покраснела всем телом. Возбуждение охватило ее при мысли о нем, фантазирующем об ее рте.
— Почему ты неожиданно рассказываешь мне все эти вещи?
Байрон пожал плечами, не волнуясь, что она этого не видит
— Может быть, потому что сегодня ты боишься меня. Возможно, потому что между нами должна быть честность, а мое молчание может быть истолковано как обман. В любом случае, я не могу находиться с тобой в течение дня и буду необычайно признателен, если ты наймешь личного телохранителя.
Антониетта застыла. Руки Байрона с необычайной нежностью спустились с ее волос к плечам.
— Прежде чем начнешь протестовать, выслушай меня. Ты в силах и сама произвести отбор и выбрать себе телохранителя. Но если не хочешь попасть в беду, позволь это сделать мне. У меня есть кое-какие связи. Я бы с радостью проводил вечера и ночи здесь с тобой, присматривая за тобой, но я просто физически не могу находиться здесь все время. Если ты это сделаешь, я буду меньше беспокоиться.
Интуитивно Антониетта знала, что он не говорит ей всей правды. В его голосе прозвучали предупреждающие нотки. Что-то, что она не смогла уловить. Она была Скарлетти, а Скарлетти обладали способностью видеть неподвластное другим. Байрон поставил ультиматум. Ему не нравилось делать это, но он был решительно настроен на что-то, что она не могла понять. Единственное, в чем она была уверена, что не будет соглашаться с этим.
Она лежала неподвижно, чувствуя тяжесть его тела, когда он склонился над ней. Ощущая его тепло.
— Ты не совсем человек, — слова вырвались прежде, чем она смогла их изменить. Прежде, чем смогла остановить себя. Это был вызов. Требование. Ошибка.
Молчание затянулось. Выросло. Она знала, что это был намеренный выговор за ее дерзость. Ее темный поэт не любил вопросов. Снаружи по витражным окнам снова забил ветер. Зловеще шепча. Будучи всегда чувствительной к вибрациям, она почувствовала, как ее охватила дрожь.
Антониетта вцепилась пальцами в покрывала, но выражение лица сохраняла невинным. Она была непоколебима. Она не признавала ни властности, ни угроз. Она была законом сама себе. Но пусть он выразит свое неодобрение.
— Ты Скарлетти. И я также сомневаюсь, что ты полноценный человек. Что ты? — его руки скользнули к ее горлу, погладили пульсирующую жилку.
Его прикосновение завораживало. Слепило ее, выводило из равновесия, хотя ей было необходимо сохранять благоразумие.
— Ну, существует история, которую рассказывают всем нашим детям, — ответила она, стараясь внести легкость в их разговор. Ей хотелось верить, что именно завывающий ветер, с такой настойчивостью стучащий в ее окна, был причиной ее дрожи. — Возможно, ты был бы не прочь услышать это объяснение. Есть несколько настенных гравюр в потайных ходах и загадочные упоминания в дневниках, которых достаточно, чтобы убедиться, что зерно истины есть в каждой самой абсурдной истории, — она надеялась отвлечь его. Надеялась удержать его рядом с собой как можно дольше. Даже если ради этого придется раскрыть тайны, какие не следовало.
— Расскажи мне эту историю.
— Ты собираешься позволишь мне сесть? — пусть думает, что это удивительная сказка на ночь.
Его рука продолжала лежать на ее горле, его пальцы широко раздвинулись. Ребро его ладони покоилось на нежной возвышенности ее груди, кружева на которой натянулись, едва прикрывая. И Антониетта могла ощущать тепло его ладони с каждым сделанным ею вздохом. Становилось трудно, почти невозможно дышать.
— Нет, я собираюсь тебя поцеловать.
Слова были сказаны в уголок ее рта. Она почувствовала его тепло, ожидание, от которого сжались ее мышцы, и тысячи крыльев бабочек затрепетали в ее животе. Дыхание застряло у нее в легких, пойманное там в ловушку. Неужели она действительно собирается лежать, как пленная сабинянка, и ждать прикосновение его рта? Ждать, когда он завладеет ее сердцем и душой? Инстинктивно она подняла руки и ударила по его твердой, как камень, груди. Когда ее ладони дотронулись до него, то почувствовали твердые мускулы, его тепло.
Не существовало никакой возможности оттолкнуть его. Ее сила пропала в один миг, тело растворилось в желании настолько сильном, что она вздрогнула. Антониетта хотела его каждым своим вздохом. Голод поднялся из ниоткуда, поглощая ее, лишая здравого смысла и заполняя одним желанием. Она издала едва заметный звук протеста. Или мольбы об его темном объятии. Она честно не знала, что это было. Она только знала, что была рождена для него, чтобы находиться в его руках. Он был запретным плодом, в силу того кем была она. Кем и чем был он. Но это не имело значения. Здесь и сейчас, в темноте ее спальни, с протестующе завывающим за окном ветром, Антониетта просто отдавала себя ему. И брала, что хотела сама.
Она уткнулась губами в его шею. Попробовала на вкус кожу. Вдохнула запах. Ее губы прошлись, словно легкое перышко, по его шее, по горлу. Осмелев, она зубами укусили его за подбородок. И почувствовала ответную реакцию его тела — напряженного, набухшего, подходящего ей так, словно они уже были одним целым.