Прекрасное далёко (Сборник рассказов) (СИ)

Одеты они все были шикарно и глупо, как по телеку.
Мида была в восторге. Она сияла в своём незатейливо-розовом, как лампочка, и разглядывала всю эту кодлу с почтительным любопытством. И щебетала:
— Ах, мальчики, вот это — настоящая богема!
А мне эта настоящая богема не особо нравилась. Не чувствовал я себя как дома. И сам музей мне не особо понравился, хотя я его как-то смутно припоминал сквозь туман. Неуютно мне тут было, будто под прицелом стоишь. Изменился я после смерти.
Настоящая богема не рассматривала картинки и прочее, что там было выставлено — она тусовалась. А я осматривался и удивлялся. Ну что за штука это искусство?! Вот, например, стоит кусок какой-то железяки, к нему микросхемы приклеены суперклеем. Сверху — кукольная головка. Называется «Нежность». А я — тупой киборг, какой в этом смысл, хоть убей, не могу понять.
Зато Дэн веселился: нашёл унитаз, из которого бьёт питьевой фонтанчик, и ржал, как дурак. «Источник Истины» подписано — умора, до чего смешно, ага. Как раз на уровне дэнова понимания шуточка.
А я сам, господин Саторини, оказался — художник-ногист. В смысле — краску по холсту ногами размазывал. Иногда — босиком, иногда — в ботинках. Краска, большей частью, чёрная, коричневая и желтоватая такая. Общий вид — будто я по дерьму ходил, а потом об холст ноги вытер. При чём тут солнце и трупы пылесосов, понятия не имею. И закрадывается мысль, что и при жизни не знал.
Для понта названо.
И тут, у них, это считается творческой находкой. Галерея за большие деньги предлагала эти потоптанные полотна — кто-то даже покупал: на месте некоторых фотокопии висели с надписью «оригинал продан». И Дэн с Мидой ценами очень заинтересовались.
Дэн говорит:
— Идея, конечно, богатая — ногами рисовать. Ты бы красок только побольше брал, разных цветов, а то однообразно выходит.
И Мида согласилась:
— Точно. Поярче — было бы лучше, по-моему. Солнце всё-таки… Хотя, ты, Хербиус, художник, тебе виднее.
А мне опять было стыдно до смерти, но я сделал важное лицо. Богема на меня посматривала и шушукалась, надо думать — заметила мое сходство со мной самим при жизни, и я растопырился, как мог. Будто мне не привыкать всем раздавать автографы.
Но больше всего хотелось сбежать.
— Ладно, — говорю. — Хорошего помаленьку. Оценили — и хватит.
Ребята на меня посмотрели уважительно и согласились.
Надо было всё это дело как-то пережить, и я взял отпуск на целую неделю. И почти всю эту неделю нажирался в хлам, а когда почувствовал, что уже дошёл до кондиции — купил холст на подрамнике, большую коробку масляных красок и бутылку чего-то вонючего, чтобы стирать эти краски с себя.
Потом закрылся у себя дома, выключил окно и все средства связи, врубил кондиционер, положил холст на пол, снял ботинки с носками и стал создавать шедевр.
Процесс оказался неожиданно занимательный. Правда, вышла полная фигня, но при жизни у меня получалось ещё хуже. И ноги я потом за один раз до конца не отмыл — они ещё долго отдавали где в желтизну, где в синеву. Но в ботинках всё равно не видно.
Потом я придумал картине название в духе Галереи и позвонил Дэну с Мидой, что у меня презентация живописного шедевра.
Они пришли с такими серьёзными минами, что было тяжело тоже делать серьёзный вид. И я им объявил торжественно:
— Глядите: во! Называется «Возрождение».
Дэн присвистнул. А Мида говорит:
— Знаешь, Хербиус, ты, кажется, вышел на новый творческий уровень.
А то! По сравнению с той мутной мазнёй в Галерее — конечно. Оно было синее с прозеленью и в желтизну, разводами. А посредине полотна — ярко-красный отпечаток моей босой пятки. Знай наших!
А поддержка друзей много значит. Мне, вроде, даже не так стыдно было, попривык. И я начал почти всерьёз думать, что было бы интересно куда-нибудь в газету сообщить о моём возрождении во всех смыслах. И на волне загнать этот свой шедевр ногизма тысяч за двадцать, а потом позвать друзей куда-нибудь на курорт, где можно познакомиться с шикарной девочкой.
Надо было только дождаться генетического анализа, чтобы никто не прикопался.
Мне уже казалось, что всё это очень смешно. Остаётся научиться делать умное лицо, а это сложно — всё время хочется ржать, как идиоту. А приличному аферисту полагается держать себя в руках. Аферист — это прибыльнее, чем боец. Гораздо.
Суметь продать картину, не умея рисовать вообще — это афера, конечно. Но я уже думал, что у меня точно выйдет. Потому что я был человек с именем, а устроить вокруг этого имени шум при таком раскладе — пара пустяков.
Но брать у босса расчёт я не собирался. Так что в понедельник я пошёл к нему, узнать, что нового. И меня тормознул Люлю — зацепил коготком за рукав и потянул.
— Пойдите сюда, глубокоуважаемый, — говорит. Но улыбается неуважительно — ехидно.
Я как-то не уловил, что это у него за приступ ехидства. Просто подошёл, без всякой задней мысли. Люлю раскрыл директорию и говорит своим оперным сопрано:
— Ну так вот. Пришёл анализ твоей ДНК, величайший художник всех времён, — и в голосе у него смесь ванильного ликёра с синильной кислотой.
— Отлично, — говорю. — И что генетики?
— А генетики считают, — отвечает, — что ты, господин Леонардо Рембрандт, химера.
Упс. Стул пододвинул — сел. Облом какой…
Химера. Нет меня. Конструкция. Собран из кусков. Никакой я не Хербиус. Я — куски Хербиуса и куски ещё каких-то перцев. Ну да, так художник-то при взрыве погиб… Ух, ты ж…
То-то мне показалось, что его тщедушная тушка на мой корпус никак не похожа!
— Но голова-то у меня — Саторини! — говорю. — Черепок-то! Точки-то идентификационные! Мозги-то! Душа, в общем, а?!
Люлю улыбнулся сладенько.
— Голова — да, — говорит. — Отчасти. А мозги — нет. У Саторини открытая черепно-мозговая травма была, с фатальным поражением вещества головного мозга, — и открывает картинку. — Поэтому его и не откачали. Прости, киборг, никак мне не верилось, что ты у нас — богемный хлыщ, вот я и пошарил чуток по закрытым файлам. Так вот, затылка у Хербиуса не было. И большей части мозга тоже не было. Но лицевая часть черепа не пострадала. И это нежное личико — всё, дорогуша, что у тебя от бедолаги Хербиуса.
— А остальное — от кого тогда? — спрашиваю. Чувствую себя глупо-преглупо.
— А остальное, как раз, и заинтересовало нашего босса. Он тогда недорого прикупил очень приличный биоматериал: недурно сохранившуюся тушу охранника Арт-Галереи, некоего Рона Хейли, двадцати восьми лет, одинокого, погибшего в том же теракте. И большая часть химеры — это Рон. И мозги его же. Но лицо у него сгорело, такие дела. А куски Саторини всё равно были завещаны трансплантологам, так что сторговались прямо на месте: лицевая часть черепа, лоскуты кожи и пара сухожилий. Вот и всё, что в тебе художественного, Ронни.
И вдруг у меня отлегло от сердца.
— То есть, я просто боец? — говорю. А морда расплывается сама собой. — И никаких дурацких стихов не писал? И не рисовал картин ногами?
— Точно, — говорит. — Просто боец. Обычный бычара. Разве что — с тягой к искусству, всё-таки Арт-Галерею охранял. Аж целую неделю, до самого взрыва.
Ага, думаю, вот почему мне там было неуютно. Я там, дубина, террориста прозевал. Ну, так поделом мне! Сам в ящик сыграл, и Саторини разнесло в клочья — теперь-то я гораздо осмотрительнее.
А Люлю улыбается, как кот:
— Я, — говорит, — с самого начала был уверен, что твоя личность к Саторини отношения не имеет.
— Это ещё почему? — говорю. — На гения не тяну, думаешь? Да я, чтоб ты знал, в этом самом ногизме шарю лучше, чем сам Саторини! Знаешь, какую картину забацал!
И тут у Люлю случилась истерика. Он просто под стол сполз и там попискивал:
— Ронни, убил! Да я не сомневаюсь, что ты можешь и ногами, и руками нарисовать нечто лучше, чем Саторини! Не такая это проблема! Но только очень небогемное существо думает, что вся эта мода и популярность — из-за того, что кто-то действительно прекрасно рисует что-то ногами!