Судьбы крутые повороты

— Домой!
Улицу отец переходил быстро, словно куда-то опаздывал. До самого крыльца даже не повернул в нашу сторону голову, словно нас, еле успевающих за его широким и быстрым шагом, рядом с ним и не было.
Расспросы и допросы начались дома, у стола, на котором лежал толстенный том «Истории гражданской войны». Раскрытый на страницах, где мои отпечатки получились особенно четко, как на хороших справках.
У окна поодаль стоял Сережа, бросавший злые взгляды то на меня, то на Мишку. Он пока еще не мог понять, кто из нас изгадил его книгу, которую он так берег.
— Ты?! — в упор спросил отец, остановив на мне взгляд и пальцем показывая на книгу.
— Я…
— Где взял печать? — последовал следующий вопрос.
— Нашел.
— Где?
— Под качелями… — жалобно ответил я, тут же по голосу отца прикидывая: будет ли он вытаскивать из брюк ремень.
— Под какими качелями? Рассказывай…
Отец уже успокоился, закурив самокрутку.
Всхлипывая, я начал подробно рассказывать о находке.
Солнце уже садилось за старые разлапистые ветлы, что росли в низине на берегу речки за нашим дальним огородом. Через раскрытое окно было видно, как мама доила корову. Тугие напористые струи молока так и выговаривали: «Вжак-вжик, вжак-вжик…» Бабка Настя гоняла в огуречнике соседских кур, истошно ругаясь так, чтоб ее угрозы слышала тетка Фекла, вдова, у которой, сколько я помню, не было ни пилы, ни порядочного топора. Мои младшие братья-погодки Толик и Петя, забравшись на самую стреху сарая, слегка приспустив штаны, пускали оттуда пламеневшие на закатном солнце струйки: соревновались — чья ляжет на землю дальше. Они повторяли мое и Мишкино раннее детство. Когда-то и мы занимались этим ребячьим спортом, в котором мне ни разу не пришлось одержать верх.
Мама, как я понял, о печати пока ничего не знала, отец не хотел ее расстраивать; он вообще всегда оберегал ее от тяжелых работ и излишних волнений.
Отец стал листать книгу, время от времени бросая такой взгляд, от которого душа у меня уходила в пятки. Стояла печать и на полях глянцевого листа с портретом Буденного.
— Да за такое дело запороть мало!.. — сквозь зубы проговорил отец и, захлопнув книгу, крикнул:
— Мишка!.. Сюда!..
Затаившийся на кухне, Мишка словно ждал этой команды. Вбежав в горенку, он как вкопанный остановился перед отцом.
— Что, папань?
Отец постучал когда-то разрубленным и криво сросшимся ногтем указательного пальца по красному переплету книги, вначале строго посмотрел на меня, потом на Мишку.
— Чтоб об этих нашлепках никто не знал: ни мать, ни бабка, ни дружки-ребятишки! Не дай Бог, проведает кто из соседей. Меня из-за ваших проделок загонят туда, куда Макар телят не гонял. Понятно?!
— Понятно, — прошептали мы с Мишкой.
Отец встал, достал с полатей на кухне кусок старой, по краям изжеванной теленком клеенки, и завернул в нее книгу.
На душе у меня отлегло: настрой у отца, кажется, был миролюбивый, хотя и чувствовалось, что на душе у него тревожно. Шутка ли дело — в кармане лежит казенная печать, за которую можно угодить и в тюрьму.
Он протянул Мишке завернутую в клеенку книгу и, печатая каждое слово, проговорил:
— Хорошенько спрячь на потолке, под прошлогодний табак. Знаешь куда? Я сам туда не подлезу.
— Знаю! — ответил Мишка, готовый молнией выскочить из избы, чтобы выполнить приказание отца, но тот жестом поднятой руки остановил его.
— Спрячь в самый угол, да посмотри — не сыро ли там. Хорошенько завали табаком. Ступай.
Пока Мишка прятал книгу, отец курил и хмуро молчал, что-то обдумывая. Когда мой запыхавшийся братец вернулся, он встал и кивком головы подозвал меня к себе.
— Пойдем!
— Куда, папань? — испуганно спросил я.
— В милицию.
Слово «милиция» в народе соединялось с чем-то опасным, тревожным, неожиданным… Холодком отдалось оно и в моей душе.
— Зачем, папань?
— Сдадим. Ведь, поди, ее ищут. Ну нашел ты ее, нагадил ею повсюду, а дальше что думал с ней делать? — Видя мое замешательство, отец проговорил еще строже: —Я спрашиваю — чего собирался делать с печатью?
Отцу я никогда не лгал, особенно когда он смотрел мне прямо в глаза.
— Продать, — тихо проговорил я.
— Что?! — гулко протянул отец и отступил на шаг, словно желал получше рассмотреть меня.
— Санек так сказал… Говорил, в городе за нее большие деньги дадут.
Улыбка тронула губы отца.
— И сколько же ты хотел получить за свою находку?
— Санек не успел сказать, ты пришел, — понуро ответил я.
— Значит, я помешал вашей торговлишке, купцы иголкины? А ну, пойдем! И предупреждаю, что если в милиции будут спрашивать, где и когда нашел печать, расскажи всю правду. Понятно?
— Понятно… — Тут же в голове моей молнией мелькнул наказ отца: про оттиски на книге — никому ни слова. И я решился спросить: —А про книгу?
— Про книгу забудь! Ее у нас сроду не было! — И тут же поправился. — Нет!.. Она у нас была, но ее взяла почитать тетка Лукерья из Кривощекова и до сих пор не привозит. Наверное, вся семья читает, а не то и вся деревня, чего доброго и зачитают. Запомнил?
— Запомнил, — твердо ответил я и немного осмелел.
Наверное, от радости, что первый раз в жизни отец меня как большого включает в безобидный заговор.
Мы вышли на улицу и направились к центру села. Мама вдогонку крикнула:
— Куда?
— За кудыкину гору! — строго бросил отец и зашагал еще быстрее.
Я за ним еле поспевал. Мишка, которого отец не позвал с собой, семенил от нас сторонкой, будто бы он не с нами, с каждой минутой ожидая отцовского окрика: «Домой!» Чем-то в эти минуты брат напоминал мне собачонку, которую хозяин не желал брать в поле и уже не раз прогонял от телеги кнутом. Но она никак не хотела отставать, опасливо бежала сторонкой, то и дело останавливаясь, оглядываясь на дом и вместе с тем не спуская глаз с хозяина. Только с годами я понял: мы с Мишкой были не только братья с разницей в два года, мы были слившиеся в один неразвязный и неразрывный узел судьбы, дружбы, любви.
Проходя мимо площади, где аттракционные страсти — визги, крики, звуки гармошки… — были в полном разгаре, я остановил взгляд на качелях. Три лодки, одна за другой, круто взмывали к небу, готовые каждую минуту опрокинуться. И я пожалел, что надумал утром лезть под деревянный настил, где мне попалась эта злополучная печать. «Лучше бы полтинник или гривенник… С этой печатью только наплачешься… Опять же на кого попадешь… Иной и денег не заплатит и в милицию отведет…»
А Мишка, изредка подавая мне знаки, что он со мной, незримо для отца следовал сторонкой, обходом, за нами. Я знал, что он переживает за меня, и хотел каким-нибудь знаком или жестом успокоить брата, но не знал как. Крикнуть — услышит отец и прогонит его домой.
Милиция находилась в одноэтажном кирпичном доме старинной кладки. Окна обрамляли резные наличники. Весной этот дом утопал в кустах махровой сирени. Прохожие и сорванцы-мальчишки рвать ее боялись — решетчатые окна милиции пугали. Увядая, грозди сирени уже в июне висели поникшими блеклыми лохмотьями на зеленых кустах.
Во дворе этого казенного, когда-то, видимо, купеческого дома, у коновязи стояли четыре оседланные лошади. Они со смачным хрустом ели из торб овес. Жеребец гнедой масти, что стоял посредине, еще как следует не остыл от быстрой скачки: его мокрые бока зеркально лоснились. Он то и дело бурно вздрагивал всей кожей.
— Посиди на колоде. Будешь нужен — позову.
Отец показал мне на толстое долбленое бревно, из которого поили милицейских лошадей, поднялся на высокое крыльцо и, еще раз зачем-то оглянувшись на меня, скрылся за дверью.
Не прошло и пяти минут, как из дома поспешно вышли двое высоких мужчин в милицейской форме, прогремели каблуками по ступенькам крыльца, почти подбежали к коновязи, отвязали двух лошадей и, вскочив в седла, рысью выехали со двора. Потный гнедой жеребец, который то и дело прядал ушами и косил свой огненно-зеленоватый глаз на рыжую кобылицу, что стояла у коновязи слева от него, поднял высоко голову и разразился таким пронзительно высоким ржаньем, что у меня заложило в ушах. Через раскрытые ворота я увидел, как Мишка, кося глаза на милицейский двор, дважды шмыгнул мимо, давая мне знать, что он тут.