Горький дым костров
Но тут раздалась автоматная очередь из передних саней, и Федька на всем бегу грохнулся в снег. Настигла-таки беглеца одна из пуль, выпущенных политруком!
Когда они подбежали, Федька уже не дышал. Остановившийся взгляд уперся в низкие серые тучи.
— Молодец, Иван Иванович!
Руководитель группы обыскал труп, вытащил из кармана документы. Иван Иванович, опустив автомат, стоял рядом. На его помрачневшем лице незаметно было особого торжества.
— Что — жалко? — сообразил Проценко, — Эх ты! Убил, а теперь жалко?
— Так ведь я предателя убил, товарищ руководитель группы, и об этом нисколько не жалею. А жаль мне человека. Отец с матерью, наверное, есть, жена, дети…
— Это ты брось, политрук! — нахмурился руководитель группы. — Враг есть враг — и никакой к нему жалости!
А сам втихомолку подумал, что все-таки, наверное, хорошо, когда человек даже вот в таких зверских условиях, которые навязывает война, сохраняет способность жалеть, потому что самые страшные увечья вовсе не от пули и не от снарядного осколка. Самое страшное, когда черствеет душа. И постепенно, незаметно даже для себя самого, перестает такой человек реагировать на чужие страдания. А как же без такого верного барометра, как душевная чуткость, различать в сложнейших переплетах партизанской борьбы, кто перед тобой: друг или враг?
Намного позднее, совсем в другом месте и в другом отряде, острое чувство сострадания, непонятное даже некоторым его товарищам, помогло Ивану Ивановичу Фризену отстоять жизнь и честь хорошего человека.
Из центра была получена шифровка: ждите вражеских забросов. Под благовидным предлогом готовится засылка в отряд нескольких агентов.
И сразу же вслед за этим предупреждением явилась к партизанам небольшая группа пленных, бежавших из расположенного довольно далеко концлагеря. Один из них, исхудавший, с глубоко провалившимися большими глазами немолодой мужчина, назвался батальонным комиссаром.
Пленным никто в отряде не поверил. Они были сразу же взяты под стражу. Слишком уж явным и нарочитым показалось совпадение.
Но батальонный комиссар настаивал, отчаянью и горячо:
— Я прошу, я требую: если есть связь с Москвой или Ленинградом — проверьте! В такое-то время, в таком-то квадрате, с таким-то заданием был заброшен в тыл фашистам батальонный комиссар с радисткой. Вам должны подтвердить.
Судьбу пленных надо было решать немедленно. Боевая обстановка вокруг отряда складывалась крайне неблагоприятно. Нашлись такие, которые настаивали — и не без серьезных оснований! — на их расстреле. А для запроса требовалось время. Пока его пошлешь, пока там разберутся, пока пришлют ответ.
Фризен был в числе тех, которые считали, что следует все-таки запросить центр, даже идя на известный риск. Слишком уж яростно доказывал свое батальонный комиссар.
Хотя, с другой стороны, могло и быть, что он просто выгадывает время. В тех сложившихся условиях оно работало не на партизан.
Фризен, внешне спокойно и рассудительно, а внутренне холодея от волнения, доказывал на совещании, где решалась судьба пленных:
— Попробуйте сами поставить себя на его место. Был выброшен в тыл с заданием. Ранили. Попал в лапы гитлеровцам. Пытали, бросили в лагерь. Трижды бежал. Два раз ловили, наказывали по-страшному. И вот теперь, когда наконец добрался к своим, ставить его к стенке?
— Да врет он все! Слишком ты доверчив, Иван Иванович!
— А если не врет? — настаивал Фризен. — Что тогда?
— Нет, хватит! Будет с нас того «спасителя»!
— Так что теперь — на одного гада нарвались, значит, никому больше веры нет?.. Да поймите же, это им только на руку, если мы тут всех подряд подозревать начнем!..
Удалось все-таки добиться отсрочки. Послали запрос по рации.
Ответ был положительный. Центр подтвердил рассказ батальонного комиссара. Все до единого слова.
Оставили его в отряде рядовым бойцом. Воевал хорошо, выполнял любое задание. И остальным его товарищам по плену после короткой предварительной проверки тоже разрешили встать в строй.
Убили батальонного комиссара в одном из боев, Погиб геройски. Заметил своевременно, что командир находится под прицелом. Бросился к нему, прикрыл — и сам получил пулю фашистского снайпера.
Очень жалел его Иван Иванович. Ведь надо же, сколько выстрадал человек во вражеском плену и все-таки жив остался. А теперь, когда по ночам явственно слышен гул орудий на фронте, когда вот-вот уже надо ждать появления передовых частей Красной Армии, погиб…
Был первый по-настоящему весенний день. Тепло пригревало солнышко, снег в лесу осел, сделался ноздреватым и серым. Именно в тот яркий солнечный день, неожиданно подаренный партизанам как праздник, Иван Иванович вместе со всей своей группой угодил в плен.
В приятный плен.
К своим.
Партизаны соединились с наступающей Красной Армией.
Передышка
Какое это счастье после ста восьмидесяти дней в глухих лесных трущобах оказаться в Ленинграде, пусть израненном, пусть с зияющими провалами в стройных рядах домов, пусть со слепыми квадратными дырами вместо окон, с еще неубранными мешками с песком на улицах, но все равно в прекрасном и чарующем Ленинграде!
Какое это счастье ощущать под ногами не чавкающую жижу, не талый податливый снег, а твердую брусчатку мостовой!
Какое это счастье просыпаться по утрам в чистой постели, улыбаясь, всматриваться в безмятежные лица еще погруженных в сон товарищей и знать, что ни тебе, ни им не нужно теперь вскакивать при малейшем шорохе и выбегать наружу, готовя на ходу к бою оружие!..
В Ленинграде Иван Иванович снова встретился с Михаилом Ассельборном. Хотя они и входили в состав одного партизанского отряда, но во время боевых действий виделись редко — группы были рассредоточены на большой площади. После перенесенных испытаний дружба стала еще крепче. К обоюдной симпатии прибавилось чувство уважения: пусть там конспирация, пусть разрозненность групп, а все же доходил до каждого из них слух о партизанских делах другого. Правда, теперь, в отличие от тех, казалось, таких далеких дней, когда они жили на квартире у инвалида в городке, им не приходилось слишком часто коротать время вдвоем. Появились новые обязанности, новые товарищи, боевые друзья, им тоже нужно было уделять внимание.
Иван Иванович написал домой, в Кулунду. Довольно быстро получил ответ. Тон бодрый, даже шутливый. Но он понимал, что семье нелегко. Все живы, все здоровы, сообщает жена, — и на том спасибо.
Михаил Ассельборн обрадовался за друга, однако сам заметно изменился в лице. Он никак не мог дождаться ответного письма жены.
— Но твои ведь ровно в два раза дальше, — утешал его Иван Иванович. — Дальний Восток. Край земли!
— Знаю! — отрубал Ассельборн.
Его выдержке можно было позавидовать. Другие, едва завидев приближающегося солдата с сумкой через плечо, бросались к нему со всех ног, обступали:
— Мне есть?
— А мне?.. А мне?..
Михаил Ассельборн не разрешал себе даже лишний раз посмотреть в сторону письмоносца. Зачем? Если что-нибудь будет, тот сам его найдет.
Ивана Ивановича вызвали в штаб партизанского движения. Подробно расспросили о действиях группы. Поинтересовались самочувствием, настроением. Потом спросили напрямик:
— Как бы вы посмотрели, если бы вам предложили еще раз погостить во вражеском тылу? Иван Иванович ждал этого вопроса:
— Если есть такая необходимость…
— А как же! Война еще не закончилась.
— Ну, значит, продолжается и моя война… Когда?
— Отдыхайте, набирайтесь сил. Скажем.
Первому все-таки сказали не ему, а Ассельборну. На востоке Латвии, неподалеку от тех мест, где раньше действовал их отряд, создалась напряженная обстановка. Срочно требовались опытные партизанские руководители.
Однажды Ассельборн, отыскав Ивана Ивановича в столовой, отвел его в сторонку:
— Если мне будет письмо, возьми с собой.
— А ты?..
— Мне уже пора.