Огни Новороссийска (Повести, рассказы, очерки)

На войне надо было быть прежде всего солдатом, а потом уже корреспондентом, доктором или инженером. Если ты не будешь знать того, что знает солдат, ты не сможешь ничего сделать и будешь убит в первом, от силы во втором или третьем бою. Если ты будешь избегать передовых позиций и всеми правдами и неправдами околачиваться в тылу, то и там тебя достанет снаряд или бомба.
Так думал я, расхаживая по мокрым прошлогодним листьям, вытянув вперед руку, чтобы не натолкнуться на дерево.
На рассвете сменили караул, я вошел в палатку напиться воды и увидел заместителя редактора. Жуков сидел на табурете, покуривая цигарку.
— Товарищ Аксенов. Сегодня поезжайте в Новую Ушицу. Туда подходят немецкие танки. Их там должны задержать во что бы то ни стало, или все пойдет прахом, — сказал он мне, поглаживая рукой стриженую голову.
И вот я в Новой Ушице — большом местечке, расположившемся на горе. Внизу кипит стремительная речка, вращает бархатные, зеленые от плесени колеса водяной мельницы, обдает все вокруг прохладой. Мирный уголок, не знавший ни слез, ни крови.
Разведка донесла, что к местечку со стороны Миньковцев по шоссе движется крупная механизированная часть немцев с тяжелыми танками в голове.
— Пощипаем фашистов, — говорит наводчик Яков Кольчак, худенький юноша с крупным ртом.
— Зададим им перцу, — отвечает ему командир батареи Михаил Лабус.
Хорошие, красивые парни.
Еще тихо, но в воздухе пахнет боем. Саперы на шоссе устанавливают противоклиренсные мины, обычные противотанковые мины, взрыватели которых связаны со стальным прутком. Такая мина рвется даже в том случае, если окажется между гусеницами танка. Эти мины соединялись попарно, при вытаскивании одной мины взрывалась вторая, связанная с ней замаскированным шнуром.
Наводчик Кольчак сидит на стволе 76-миллиметровой противотанковой пушки и подшивает к гимнастерке чистенький подворотничок. Командир орудия Михаил Тарасенко бреется, опуская кисточку в конскую цибарку с водой. Он родился в 1912 году и хотя никогда не носил усов, сейчас оставил их и посматривает в зеркало — идут ли они ему. Товарищи его подсмеиваются над усами.
Какой-то красноармеец пишет письмо. Я вижу крупные, почти детские буквы, читаю: «Мир прекрасен, моя дорогая». Кому это он пишет накануне боя — жене или невесте, но эти строки каждый поймет и оценит.
Оглядываюсь кругом.
Батарея стоит в саду, залитом солнечными лучами. Вокруг летают пчелы, пахнут цветы, плоды свисают с отягченных ветвей, где-то стрекочет лобогрейка, а напротив раненый красноармеец тихонько играет на гармошке. Он сидит, улыбаясь, опершись спиной о сухой плетень, у которого стоит загорелая девушка и заплетает косу.
Да, мир прекрасен. И заросли кукурузы, и клеверные поля, и ласточки, шныряющие в поднебесье, и этот раненый парень, и девушка. Если бы не война, как хорошо жили бы люди на советской земле!
Я подошел к сержанту Михаилу Тарасенко — командиру орудия.
— Скоро начало учебного года. Дети придут в школу, а меня нет.
Сержант — учитель из Черниговской области, и потому так понятна его трогательная забота о детях.
Заряжающий Яков Бурдейников вытащил серебряный портсигар, подаренный ему командиром корпуса за храбрость, и предложил папиросу. Я не курю, но папиросу взял. Острый дымок успокоил взвинченные ожиданием нервы.
На фронте очень многие стали курить.
Одно из орудий стояло на возвышенности, в кустах, среди изъеденных временем кладбищенских крестов. Позади, за разрушенной бомбами оградой, находилась местечковая площадь, от нее звездой расходились пять дорог. Батарея могла обстреливать все дороги.
Грузовик потащил орудие, которым командует сержант Александр Филев. Наводчик орудия Яков Кольчак крикнул, обнажая блестящие белые зубы:
— Выедем до поворота дороги! Нас там не увидишь, а мы будем бить в упор, как из нагана!
Едва орудия успели принять боевой глубоко эшелонированный порядок, как фашисты открыли артиллерийский огонь. Снаряды со свистом пролетали над кладбищем и рвались где-то позади.
— Ползет, гад, и не хоронится! — выругался Тарасенко и показал дрожащей рукой вперед.
С кладбища просматривалась вся местность, и я увидел боевой порядок наступающих фашистов. В голове следовали тяжелые танки, за ними средние и легкие, потом мотоциклисты с автоматами, пулеметами и минометами. Замыкался боевой порядок мотопехотой и артиллерией.
Тяжелые танки, хищно припадая на выемках к земле, двигались вперед медленно, но неумолимо, вырастая в размерах.
Я впервые в моей жизни увидел вблизи немецкий танк. Огромный, весь закованный в броню, казалось, неуязвимый, направлялся он к нам по булыжнику мостовой, из которой летели искры.
Взглянул на артиллеристов. Они были спокойны, может быть, чуточку бледнее обыкновенного, и, глядя на красноармейцев, я не видел, а скорее почувствовал сердцем, что танки совсем крохотные на большой русской земле.
Прибежал командир полка — полковник Сергиенко, громовым голосом приказал расчетам приготовиться к отражению танков, указал направление огня и дистанцию.
Полковник строго взглянул на меня, покачал головой, но ничего не сказал. В руке его, как дирижерская палочка, был зажат коротенький хлыстик. Минутная тишина, и фашисты начали атаку. Танки помчались на большой скорости, на ходу стреляя из пушек. В воздух взлетели птицы, и на деревьях испуганно зашумела листва.
Полковник Сергиенко поднял руку, взмахнул хлыстиком.
— Огонь!
Батарея Лабуса подпустила противника на расстояние четырехсот метров. Первый дружный залп бронебойными снарядами развернул башню у головного танка.
— Это для затравки! — крикнул Лабус.
Орудие Тарасенко попало в два тяжелых, замешкавшихся на дороге танка, окутавшихся желтым облаком дыма. Танкисты спрыгнули на землю, но рядом разорвался осколочный снаряд, они повалились на землю и, раненные, шарили по ней, словно что-то искали.
Тяжеловесные осколки рвали гусеницы танков, пробивали броню, ломали зубья ведущих колес. Подбитые машины умирали по-звериному, судорожно дергаясь, царапая землю разорванными гусеницами, словно когтями. Они преградили боевому порядку наступающих путь по шоссе — единственный путь, по которому гитлеровцы могли нанести удар.
Фашисты открыли беспорядочный огонь из танков и минометов. Но их снаряды и мины ложились метрах в семистах за нами. Вряд ли гитлеровцы предполагали, что у русских хватит выдержки и нервов, чтобы подпустить их на столь короткую дистанцию боя.
Серые от пыли вражеские танки поспешно сходили с шоссе вправо и влево, рассредоточиваясь, стремясь зайти с флангов и взять нас в клещи. Один танк подорвался на мине, остальные остановились, принялись стрелять болванками — разрывов не было слышно.
На шоссе, объезжая жарко горящие танки, вырвались мотоциклисты на серых машинах с колясками. На каждой машине сидело по три человека, вооруженных автоматами. За ними показалась серо-зеленая пехота. Десяток легких танков демонстрировал видимость лобовой атаки. Три или четыре снаряда разорвались на кладбище, повалили несколько рядов крестов.
Это был решительный момент боя, его наивысший накал. Теперь все дело было в нервах, у кого крепче нервы — тот и победит.
Батарея Лабуса повела комбинированный огонь, стреляя по наседавшим танкам бронебойными снарядами, одновременно поражая шрапнелью и осколочными гранатами немецких мотоциклистов и пехоту. Огонь был метким, как на маневрах; батарея не выпустила из своего сектора ни одного танка. Наводчик Кольчак поразил бронебойными снарядами восемь машин. Обильный пот смывал с его лица пороховую копоть. Он худел на наших глазах.
Истощив силы, фашисты вынуждены были приостановить наступление и отойти до подхода свежих резервов. Полк выполнил задачу.
Начала стрелять тяжелая артиллерия фашистов, прилетели «штукасы» и принялись бомбами перекапывать кладбище, выворачивая из земли полуистлевшие гробы.
Я стоял под зеленым тополем, у которого разорвалась бомба. Заслышав свист, я упал, а когда поднялся, увидел голое дерево, с него в одно мгновение облетели все листья.