В месте светлом, в месте злачном, в месте покойном

И явился смысл жизни: ждать его, встречать, заботиться о нем, смотреть, как он ест. Может, она и создана была, чтобы заботиться о ком-то, а не для этой цыганской жизни. Вот ведь и замужем была, и встречались мужчины, но до него как будто никого не знала.
Ночью, проснувшись, она смотрела на него, спящего. Лицо у него во сне, когда не владел собою, было суровое, временами подергивалось, обнажая белый оскал зубов.
Что видел он, что приходило к нему в беспокойных его снах? Однажды спросила осторожно:
– Ты какие сны видишь, цветные или черно-белые?
Не ответил, только тень мрачная прошла по лицу.
А она считала дни. Он не сказал, но она чувствовала, спросить боялась: скоро конец его отпуску, раны зажили, скоро опять туда. Светила им вначале полная луна, потом – ровно отрезанная половина, а теперь поздно всходил узкий серп месяца. И, лежа на его плече, вдыхая ставший родным его запах (а если сильно вдохнуть, ударяло в голову, сразу теряла себя), она спросила о том, о чем трудно, неловко было спрашивать:
– Ты почему предохраняешься? Меня бережешь? А может, я хочу от тебя сына. Или доченьку. Не думай, я навязываться не стану и ничего не потребую. Была бы она только моей.
Он протянул руку за сигаретами, щелкнул зажигалкой, глубоко, во всю грудь затянулся. Она ждала. Он курил молча.
– Вот какой ты, ей-богу. Когда надо слово сказать, ты закуриваешь.
Щеки у нее горели.
Конечно, в группе уже все знали про них, и она слышала однажды, как Валька говорила: «Такой мужик, что ж он, лучше себе найти не мог?» Она ревниво ловила на нем взгляды молодых актрисулечек, ей казалось, что на него, и правда, не заглядеться нельзя, и мучилась втихомолку – ей ли с ними соперничать? – но тревога более сильная, не за себя, за него, вытеснила и это.
Как-то, ероша короткие ее волосы на затылке большой своей рукой, сказал:
– Для чего покрасилась, как все? Вот и не узнаю, какой ты масти.
«Может, узнаешь еще», – готово уже было кокетливо соскочить с языка, но страшный смысл его слов пронзил ее.
«Ты все молчишь», – мысленно упрекала она его. И мысленно разговаривала с ним, казалось ей, он понимает без слов, слышит ее. Улыбка у него была такая обезоруживающая, лишний раз спросить – язык отнимался. Но чувствовала: жалеет ее, и чем дальше, тем больше. И с тихой радостью в душе, которой и сама порой не верила, с тревогой за него постоянной ходила как слепая. Спросить ее, что сегодня делалось на съемках, ясный был день или опять, чертыхаясь, ждали солнца, – не помнила. А недавно только этим и жила.
Любили они на закате под крики чаек и шум набегающих волн уйти далеко по берегу, где уже никого знакомых не встретишь, и тепло ей было в его десантном камуфляжном бушлате, наброшенном ей на плечи; руками, выпростанными из длинных рукавов, сжимает его у горла, а полы едва не до колен. И так стоят они, смотрят, как солнце раскаленное опускается в воды моря, вот скрылось совсем, дальней волной заплеснуло его, но долго еще в небе пылают золотистые облака. Видела же она, видела не раз – и море, и небо, и как солнце садится, – а только сейчас открылась ей вся эта непостижимая красота. И возвращаются, когда уже густо повысыпали звезды над морем.
Спросит его:
– Замерз?
А он обнимет ее за плечи поверх бушлата:
– Вот об тебя согреюсь.
Хотелось спросить, как мать называла его, маленького, как со двора звала домой?
Не полным же именем: Георгий. Ох, о многом расспросить хотелось, но она еще не чувствовала за собой этого права, не решалась.
Страшная рана была у него в боку, она иногда прикрывала ладонью рубец этот, стянувший кожу. Он вздохнет полной грудью, и под ладонью у нее вздувалось там, где у него ребро вынуто. И от боли за него, от страха ноги отнимаются.
– Ты же можешь не идти! Любая комиссия тебя отставит.
– Ну, и как ты это себе представляешь? Солдаты, мальчишки, не обученные толком, – в бой, а их командир роты… У меня один был, все переживал: диплом в техникуме защитить не успел. Он за всю жизнь хорошо если раза три стрелял из автомата. Срочно схватили: потом защитишь! Защитил…
– Но ты изранен весь! Кто тебе что скажет?
– А сам я себе что скажу?
В темноте она увидела холодный блеск его глаз. Она уже видела его таким однажды.
Специально для него выпросила у старухи Клавдии Петровны на вечер маленький переносной телевизор: может, захочет новости посмотреть. После простить себе не могла. Им уже и молчать вдвоем было хорошо. Но временами брало сомнение: вдруг скучно ему с ней. И постаралась. Включили, как все люди за ужином, последние известия. Показали оттуда: в кузов грузовика вдвигают носилки с человеком, лица не видно, кровь сгустками. Выгоревшие дотла разбитые дома. У кучи битого кирпича и мусора собака рвет зубами распластанное на земле тряпье. Камера пошла дальше.
Ноги в высоких солдатских ботинках. Упершись лапами, собака дергала остервенело, вздрагивал ботинок, вздрагивал ее по-волчьи поджатый хвост.
– Выключи! – сказал он чужим голосом.
От пламени костра ночь была непроглядной, редкие искры улетали вверх и гасли. Он развел огонь под скалой, и они сидели в отсветах пламени. За ее спиной – косые, осыпающиеся пласты древней породы, за ним – тьма. И почудилось вдруг: нет ничего за его спиной, край, обрывается земля, и только тьма, звезды, вечный холод. Но он подкинул сушняку, задымило, задымило, запахло смолисто, вспыхнул огонь, и выступили на свет деревья из тьмы. А он все так же сидел, скрестив ноги по-татарски.
Потом лег на бок, на левый, нераненый бок, смотрел в огонь, подперев голову. А она смотрела на него, на его лицо, оно то светлело, то хмурилось в отсветах костра.
– Неужели тебе не хочется, чтобы был кто-то, похожий на тебя? – Из души само вырвалось.
Он вынул из костра горящую ветку, прикурил, жмурясь от жара. Показалось, сейчас скажет главное, она ждала. А что он мог сказать? Чтобы не видеть молящих глаз матери, неотступно сидевшей возле него, он раньше времени выписался из госпиталя.
И вот теперь она глядит на него исступленно. Не объяснишь ей: пока там война, нет ему места в мирной жизни. Да и будет ли? Там, по крайней мере, долг избавляет, а здесь все является заново и точит душу. И надо же было ему встретить эту женщину с таким не подходящим ей именем Изабелла, и вот жаль ее.