Алекс

Алекс остановилась, склонила голову и прислушалась. На сей раз никакого предостережения, никакою совета от внутреннего голоса не последовало. При малейшей неловкости, если она хоть немного заденет ломик, он упадет плашмя, и крышка люка рухнет. Не тратя больше времени на раздумья, она швырнула сумочку в люк и всего через долю секунды услышала слабый глухой звук падения. Значит, тут совсем неглубоко. Даже не додумав эту мысль до конца, Алекс уже протискивалась в люк. Понемногу, миллиметр за миллиметром, она сползала вниз. Несмотря на сырость и холод, она была вся в поту, когда ее нога наконец нащупала опору — казалось, где-то на невероятной, бездонной глубине. Это оказалась ступенька. Алекс уже полностью спустилась, лишь пальцы продолжали цепляться за край люка, — когда, неосторожным движением повернув голову, задела ломик. Он упал, звякнув о бетонный пол, — и тут же крышка люка с адским грохотом обрушилась. Алекс едва успела убрать пальцы — рефлекторным движением, в последнюю микросекунду, — и застыла, охваченная ужасом. Она стояла на верхней ступеньке лестницы, почти в полной темноте. Она была цела. Когда ее глаза немного привыкли к темноте, она подобрала свою сумочку, валявшуюся на несколько ступенек ниже, и снова остановилась, затаив дыхание. Сейчас она пойдет дальше и выберется отсюда… она пыталась внушить себе это, но сама себе не верила. Затем Алекс разглядела железную дверь, припертую стеновым блоком, который с огромным трудом и далеко не сразу откатила в сторону — настолько она ослабела. За дверью оказался пропахший мочой коридор, потом другая лестница, где было так темно, что Алекс пришлось идти вдоль стены, опираясь о нее обеими руками, как слепой, ориентируясь лишь на далекий слабый свет. Скорее всего, на этой самой лестнице она ударилась головой и потеряла сознание, когда Трарье тащил ее по ступенькам вниз. Верхние ступеньки лестницы оказались перегорожены тремя поперечными перекладинами, идущими подряд. Алекс перешагнула их одну за другой. Затем, в конце туннеля, она увидела нечто вроде широкой вентиляционной трубы, за которой наконец-то обнаружила выход, закрытый прямоугольной жестяной пластиной, вертикально укрепленной в проеме стены. Свет снаружи едва просачивался, и Алекс пришлось ощупывать эту пластину, чтобы попытаться понять, как она держится. Она толкнула пластину от себя, но та не поддалась. Тогда Алекс попыталась потянуть ее к себе. Пластина сдвинулась с места. Она оказалась не тяжелой, и Алекс осторожно вытащила ее из проема, после чего прислонила к стене рядом с собой.
Свобода.
На нее повеяло свежим ночным воздухом, к которому примешивались запахи влажной земли и воды. Было темно, однако ясно ощущалось — там, снаружи, царит жизнь. Пластина скрывалась в небольшом углублении в стене, расположенном вровень с землей. Алекс выбралась из прохода — и почти сразу же обернулась, чтобы посмотреть, удастся ли ей загородить его вновь. Но затем отказалась от этой идеи. Ей уже ни к чему соблюдать предосторожности — при условии, что она уйдет немедленно, сейчас же. Со всей быстротой, на которую будут способны ее одеревеневшие конечности и ноющие мышцы, она отошла от зияющей ниши.
Метрах в тридцати виднелась пустынная набережная. Там она различила несколько одноэтажных жилых домов, почти все окна были темными. За ними, очевидно, пролегала улица и проезжая часть — оттуда доносился обычный городской шум, слегка приглушенный в этот час.
Алекс двинулась туда.
Вот он и бульвар. Алекс понимала, что из-за огромной усталости не сможет идти слишком долго. К тому же ее буквально ослепил свет уличных фонарей — у нее даже закружилась голова, и ей пришлось ухватиться за фонарный столб, чтобы не упасть.
Непохоже, что тут можно найти какой-то транспорт…
Хотя нет. Чуть подальше она заметила стоянку такси.
Вокруг не было ни души. Но так или иначе — само по себе рискованно брать такси, подсказывал измученный мозг. Нет лучшего способа оказаться схваченной и доставленной в полицию…
Но, напоминая об этом, он так и не смог предложить более подходящее решение.
  
27
 
В тех случаях, когда, как сегодня с утра, предстояло сделать много дел и сложно было выбрать, с чего начать, Камиль предпочитал действовать по принципу «Самое срочное — ничего не делать». Она из составляющих его метода заключалась именно в том, чтобы откладывать дело в долгий ящик до последнего момента. Он изобрел эту методику еще в те времена, когда выступал в Школе полиции, и назвал ее техникой зависания. Конечно, по логике вещей над этим стоило всего лишь посмеяться, особенно учитывая рост и вес автора, который мог зависнуть в воздухе в буквальном смысле этого выражения, — но посмеяться никто ни разу не рискнул.
Было шесть утра. Камиль проснулся, принял душ, позавтракал и встал у окна. Душечка вспрыгнула на подоконник. Он начал гладить ее по спинке. Оба смотрели в окно.
Затем Камиль перевел взгляд на конверт с письмом оценщика, который вчера вечером наконец-то решился распечатать. Эта аукционная продажа стала последним распоряжением отца по поводу наследства. Его смерть не была мучительной, и, хотя она сильно потрясла и взволновала Камиля, а боль утраты еще долгое время давала знать о себе, все же она не обернулась для него катастрофой. Можно сказать, она произвела ограниченные разрушения. Все, что касалось отца, всегда было до ужаса предсказуемо, — и даже его смерть не явилась исключением. Если Камиль вплоть до вчерашнего вечера так и не вскрыл этот конверт, то только потому, что содержимое стало завершающей частью полотна, запечатлевшего его собственную жизнь. Скоро ему стукнет пятьдесят. Все его близкие уже мертвы: сначала умерла мать, потом жена и вот теперь отец; детей у него нет. Он никогда не мог бы вообразить, что окажется последним уцелевшим из всей семьи. Вот что его беспокоило — смерть отца как бы подводила итог семейной истории, которая, однако, еще не подошла к концу. Камиль все еще здесь — и, хотя изрядно побитый жизнью, до сих пор держится на ногах. Разве что его жизнь отныне принадлежит только ему — он ее единственный обладатель и бенефициар. Когда становишься главным героем своей собственной жизни, она уже не слишком интересна. От этой мысли ему было горько. Он страдал не только от дурацкого «комплекса выжившего», но и от осознания того, что поддавался влиянию такой, по сути, банальности.
Квартиру отца он продал. Из имущества осталось лишь десятка полтора картин Мод, которые месье Верховен счел нужным сохранить.
И ее мастерская конечно же. Но Камиль чувствовал, что не в силах туда пойти. С этого перекрестка начались для него все беды этой жизни. Мать, Ирэн… Нет, на это он не способен. Никогда ему не одолеть те четыре ступеньки, толкнуть дверь, войти… нет, никогда.
Но что до самих картин — он все же набрался мужества и решил на них взглянуть. Он позвонил старому другу матери, с которым она вместе училась в Школе изящных искусств; тот согласился на его просьбу составить список ее работ. Аукцион должен состояться 7 октября, все вопросы улажены. Открыв конверт, Камиль просмотрел присланный список, а также программу тематического вечера, посвященного творчеству Мод Верховен, — с подобающими речами и воспоминаниями коллег.
Сначала он придумывал целые теории, чтобы объяснить, почему не хочет оставить у себя ни одной из картин матери. Наиболее впечатляющей из них была такая: предоставить ее картинам разойтись по всему миру означало воздать ей честь. «Ведь даже мне самому, если я захочу взглянуть на ее картины, придется идти в музей!» — говорил он полушутливым, полусерьезным тоном. Конечно, все это ерунда. Истина в том, что он обожал свою мать сверх всякой меры, но после того, как остался один, к нему внезапно, словно в результате какого-то взрыва в подсознании, пришло понимание двойственности этой любви, в которой смешались восхищение и досада, горечь и признательность. Эта любовь, несшая на себе отпечаток враждебности, была в нем всегда, сколько он себя помнил, — но теперь, чтобы успокоиться и прожить остаток жизни в ладу с самим собой, надо от всего этого избавиться. Живопись была для матери всем — и в жертву этому идолу она принесла не только свою жизнь, но и жизнь Камиля. Не всю, нет, — но та часть, которую она пожертвовала, стала для ее сына судьбоносной. Она словно бы никогда не думала о том, что ее ребенок — не часть ее самой, а отдельная личность. Камиль не собирался избавляться от этой ноши целиком, он хотел лишь облегчить свое бремя.