Алекс

Из-за того что язык, небо и гортань были сожжены, Жаклин издавала лишь глухие хриплые звуки, больше напоминающие стоны животного, чем человека. Ее живот вздувался, как воздушный шар, накачиваемый гелием. Может быть, эти звуки чисто рефлекторные, как знать. Но Алекс все же надеялась, что это стоны боли.
Она распахнула окно, выходившее во двор, и чуть приоткрыла дверь, чтобы устроить сквозняк. Когда в комнате снова стало можно нормально дышать, она закрыла дверь, оставив окно открытым, поискала в баре «Бейлис», не нашла, зато нашла водку — ну что ж, тоже неплохо, — и, усевшись на диван, снова взглянула на старуху. Та была мертва и нема. От лица почти ничего не осталось, а то, что все же сохранилось, сильно обгорело. Растекшийся ботокс вздулся отвратительными пузырями.
Фу!
Алекс ощущала невероятную усталость.
Она схватила газету и выдрала страницу с подчеркнутыми строчками.
  
35
 
Они по-прежнему топтались на месте. Судья Видар, погода, само расследование — все было не так, все раздражало. Даже Ле-Гуэн нервничал. И о девушке не удалось выяснить ничего нового. Камиль закончил с отчетностью, но продолжал сидеть в кабинете, — ему не хотелось ехать домой. Разве что ради Душечки…
Он и его подчиненные работали по десять часов в день, они записали десятки показаний, прочитали десятки отчетов и протоколов, собрали гору информации, они запрашивали уточнения, проверяли детали, высчитывали и сверяли временные интервалы, опрашивали людей. И — ничего. Чертовщина какая-то.
Луи осторожно просунул голову в дверь, затем вошел. Заметив разбросанные по столу листки, он вопросительно взглянул на Камиля, безмолвно спрашивая: можно взглянуть? Камиль так же молча кивнул. Луи собрал листки и принялся их рассматривать — это были многочисленные портреты разыскиваемой девушки. Фоторобот, изготовленный Службой криминалистического учета, достаточно похож на оригинал, чтобы свидетели смогли опознать «Натали Гранже», однако он выглядит безжизненным, тогда как в портретах работы Камиля девушка ожила и преобразилась. У нее по-прежнему нет имени, но на этих рисунках она обрела душу. Камиль нарисовал ее десять, двадцать, может быть, тридцать раз, словно хорошо ее знал: вот она сидит за столиком, судя по всему в ресторане, сложив руки под подбородком, как будто слушает какую-то забавную историю — ее глаза смеются. Вот она плачет, уронив голову на руки, это выглядит почти отталкивающе, ей явно не хватает слов, ее губы дрожат. Вот она идет по улице, и, слегка изогнувшись, полуоборачивается, чтобы увидеть свое отражение в витрине, и словно удивляется ему. На рисунках Камиля она выглядела невероятно живой.
Луи очень хотелось сказать, насколько это хорошо, но он не стал этого делать, потому что помнил: точно так же Камиль рисовал Ирэн — почти постоянно; когда он сидел за столом у себя в кабинете, из-под его карандаша выходили все новые и новые наброски. Разговаривая по телефону, он тоже машинально царапал карандашом по бумаге — эти рисунки были чем-то вроде побочного продукта его размышлений.
Поэтому Луи промолчал. Они обменялись парой фраз, Луи сказал, что еще не уходит, побудет немного у себя, надо закончить кое-какие дела. Камиль кивнул, встал из-за стола, надел пальто, взял шляпу и вышел.
В коридоре он столкнулся с Арманом. Тот редко задерживался на работе, и эта встреча удивила Камиля. За каждым ухом Армана торчало по две сигареты, из нагрудного кармана потрепанного пиджака выглядывала четырехцветная шариковая ручка — верный признак того, что где-то на этом этаже появился новичок. На новичков у Армана был отменный нюх, который никогда его не подводил. Ни один новичок не мог и шагу ступить по коридору, не столкнувшись с этим старым легавым, таким симпатичным, таким доброжелательным, всегда готовым помочь разобраться в здешних запутанных коридорах, подковерных играх, сплетнях и слухах, таким открытым и чистосердечным, так хорошо понимающим молодежь. Камиль искренне восхищался. Это напоминало номер в мюзик-холле, когда кто-то из зрителей, смущаясь, неловко поднимается на сцену и через какое-то время незаметно для себя остается без часов и бумажника благодаря ловкости рук фокусника. Вот так же и новичок к концу разговора с Арманом оставался без сигарет, ручки, блокнота, плана Парижа, билетиков на метро, обеденных и парковочных талонов, мелочи, газеты, сборника кроссвордов, — Арман забирал все, что подворачивалось под руку, в первый же день. Потому что потом, когда его маневры становились понятны, было уже поздно.
Камиль и Арман вышли из здания вместе. Утром Камиль обычно встречался по дороге с Луи, но вечером не уходил с ним вместе почти никогда. С Арманом они, наоборот, пересекались по вечерам и жали друг другу руку на прощание — без единого слова.
В глубине души все знали, хотя никто об этом не говорил, что Камиль превратил свои привычки в нечто вроде ритуалов, в соблюдении которых приходилось участвовать и всем его подчиненным. Время от времени он изобретал новые.
В результате общение с Камилем превращалось в нечто вроде интересной игры — хотя ее правил никто до конца не знал. Любой жест заключал в себе некий скрытый смысл: например, когда Камиль надевал очки, это могло означать «мне нужно подумать», «оставьте меня в покое», «я чувствую себя стариком — по крайней мере лет на десять старше». Надевать очки для Камиля — примерно то же, что для Луи — поправлять прядь волос: в том и другом случае это знаковый жест. Может быть, для Камиля это так важно, потому что он невысокого роста. Ритуалы для него — что-то вроде якорей, помогающих ему закрепиться в окружающем мире.
Арман пожал Камилю руку и рысцой побежал к метро. Камиль остался стоять на месте. Он чувствовал себя разбитым. Душечка, конечно, будет рада его приходу и попытается сделать все, что в кошачьих силах, чтобы его утешить, но — увы, когда все настолько не так…
Камиль где-то читал, что в тот момент, когда уже не надеешься ни на что, кроме чуда, обязательно появляется тот, кто это чудо совершает.
Если так, сейчас подобный момент как раз настал.
Ливень, который на некоторое время стих, снова зарядил с еще большей силой. Камиль поглубже надвинул шляпу — ветер тоже усилился — и направился к стоянке такси, сейчас почти пустой. Перед ним оказалось всего два человека, порядком раздраженные, под одинаковыми черными зонтами. То и дело, слегка наклоняясь вперед, они высматривали машину, как ждущие на платформе пассажиры опаздывающего поезда. Камиль посмотрел на часы и решил поехать на метро. Однако, отойдя на некоторое расстояние, передумал и повернул обратно. Еще с полпути он заметил оживление на стоянке — к ней приближалось такси, очень медленно, почти торжественно, с опущенным боковым стеклом. И вдруг он понял. Бессмысленно было бы сейчас спрашивать его, каким образом ему это удалось. Возможно, дело просто в том, что все другие варианты оказались безрезультатными. На автобусе девушка уехать не могла — тогда было уже слишком поздно, — ехать на метро слишком рискованно — там повсюду камеры видеонаблюдения, к тому же в такой поздний час, когда мало народу, кто-то обязательно будет разглядывать тебя с головы до ног и запомнит. То же самое и с такси — водитель обязательно обратит на тебя внимание.
И все же…
И все же в тот раз она уехала именно на такси. Не тратя времени на размышления, Камиль рывком надвинул шляпу, бросился вперед, почти оттолкнув уже собирающегося садиться в такси человека, пробормотал что-то неразборчивое в качестве извинения и просунул голову в салон:
— Набережная Вальми?
— Пятнадцать евро.
Судя по акценту, водитель был из Восточной Европы, но, откуда именно, Камиль не смог определить. Он сел, захлопнул дверцу. Автомобиль тронулся. Водитель опустил боковое стекло. На нем был шерстяной жилет, очевидно связанный кем-то из домашних, с застежкой-молнией. Камиль уже лет десять не видел таких жилетов. С тех пор как выбросил свой. Через несколько минут он немного успокоился и прикрыл глаза.