Над Курой, в теплых лесах
Это она говорила, прислонясь к толстому, старому буку, и пока они шли до другого бука, Кадыр молчал, стиснув зубы. И лишь тут бросил:
- Не приду, успокойся!
До самого парома они не сказали друг другу ни слова; но то, что было сказано у парома, Кадыр помнит слово в слово так, будто это было вчера:
- Я не вернусь! Слышишь?! А вернусь, значит, не мужик я, а последняя баба!
- Не ругай ты себя, Кадыр... Только не приходи. Будь мужчиной - не приходи!
Паром подошел, сейчас должен был отходить, а он почему-то все не мог расстаться с Салтанат.
- Да скажи ты хоть что-нибудь!
- Ну что я тебе скажу?
- Слово человеческое скажи! Скажи...
- Желаю тебе удачи, - сказала Салтанат. - Дай бог живым-здоровым остаться...
"Вернуться" она так и не сказала...
Кадыр все вспоминал, вспоминал и заснул. И видел во сне лес, но какой-то непонятный, перепутанный. Вернее, лес был тот: и буки, и паром, и дорога... Только Салтанат была другая, совсем не та, что убежала от него, будто бы за водой. Салтанат была прежняя, тогдашняя, живот у нее был большой-большой. Она все шаль на живот натягивала, когда стояла, прислонясь к буку. Как же это случилось, что вместо той, прежней Салтанат ему все представляется теперешняя?! Кадыр снова припомнил лес, деревья, паром... И вдруг вскочил: "Да она же беременная была! Ребенок ведь должен быть!" Кадыр приник к окну и так стал всматриваться в темную комнату, словно там и был этот ребенок.
2
- Тетя Гюльгоз! Тетя Гюльгоз!
Салтанат стоит перед калиткой какого-то дома; живот у нее огромный, на лице темные пятна. Ни во дворе, ни на айване никого не видно. Перед порогом мечется щенок, пытается лаять на Салтанат, но лай у него не получается. Возле щенка расхаживают куры, поклевывают.
- Тетя Гюльгоз! - снова зовет Салтанат.
С противоположной стороны двора слышится женский голос:
- Сейчас, доченька, сейчас! Заходи в дом!
Салтанат входит во двор, останавливается у айвана, немного погодя с кувшином в руке из-за деревьев показывается тетя Гюльгоз.
- Садись, дочка, - говорит она. - В ногах правды нет. Чего у тебя стряслось?
Перед айваном лежит козлиная шкура, тетя Гюльгоз берет ее, стелет на ступеньку,
- А ты, я гляжу, доходила уже. Денек-другой - и родишь. Ты садись, Салтанат, садись, не гневи бога, дитя мучаешь.
Салтанат не садится.
- Спасибо, тетя Гюльгоз, я сейчас пойду. С просьбой я, тетя Гюльгоз, отпусти ко мне Сону ночки на две! На две ночки, не больше.
- Сону? - тетя Гюльгоз молчит раздумывая. - Что ж, это можно... Только какой тебе от нее прок? Нужно, чтоб возле тебя бывалая женщина находилась, понимающая. Ты ведь по первому разочку? Мать-то что не покличешь?
- Неможется ей, который день не встает...
- Больная, значит. Я ведь не против, пускай Сона у тебя ночует, а только лучше б тебе к матери пойти. Она хоть и больная, а все-таки свой глаз... Дома-то и стены греют!
- Отца совестно, тетя Гюльгоз.
- А... - Тетя Гюльгоз задумывается. - А если в больницу? А? Там, говорят, хорошо смотрят... И кормят три раза на день, и бесплатное все, ни копеечки с тебя не возьмут...
- Нет, тетя Гюльгоз, не хочу я в больницу. Дома буду рожать. Обойдется. Небось не помру! А хоть и помру, невелика беда. Мне только, чтоб живая душа рядом. Прихватит, так за повитухой, за бабушкой Муневвер сбегать.
- Ну что ж, доченька, дело твое. Ты иди, иди, не труди зря ноги... Дочку я пришлю. Вернется из школы, сразу и велю, чтоб шла. Иди, приляг, ходить-то тебе сейчас негоже...
Ночью месяца через полтора после того, как ушел Кадыр, у Салтанат начались схватки. Как родила она, не помнит, только повитуху звать не пришлось. Открыла глаза и видит: рядом Сона стоит, а на кровати, возле подушки, ребеночек в марлю завернут, мертвый ребеночек: личико синее-синее; и еще увидела, что Сона плачет. Она не крикнула, не зарыдала, только глаза закрыла, и из закрытых ее глаз тихо катились слезы, а Сона вытирала ей слезы кончиком той самой марли, в которую запеленат был недвижно лежавший ребенок.
В тот же день, к вечеру, на закате, Салтанат взяла завернутого в марлю ребенка и, чуть живая, измученная, понесла его на кладбище.
Могильщик уже сделал свое дело, отбросив в сторону заступ, уперев руки в бока, он стоял возле маленькой могилки- ждал Салтанат.
- Клади! Вот сюда!.. Сама должна положить. Да попроворней ты!..
Значит, так сказано в Коране: мать собственными руками должна опустить свое дитя в могилу. Могилка маленькая, и камня никакого не будет. Через месяц или через два, а может, через три месяца такие могилки сравниваются с землей, это, наверное, тоже предписано Кораном. А яма вырыта глубокая, еле рукой достанешь.
- Ну, чего ждешь? - прикрикнул на Салтанат могильщик. - Опускай!
Не дожидаясь, чтоб он снова крикнул на нее, Салтанат наклонилась, опустила в могилу ребенка и, выпрямившись, вдруг увидела там, в яме, рядом с ее ребеночком крошечный, с ладонь величиной, кусочек солнечного света.
- Положи ему руку на грудь!
Салтанат положила.
- Возьми горсть земли, брось!
Салтанат взяла земли, бросила.
- Ну, все. Отойди в сторонку!
Она послушно отошла, могильщик положил в могилу небольшой плоский камень и стал засыпать ее, а Салтанат все казалось, что там, под землей, под плоским камнем, вместе с ее ребенком остался крошечный, с ладонь величиной, кусочек солнечного света...
Через месяц или через два, а может, и через три месяца могилка исчезла, сровнялась с землей, но того вечера, того закатного часа и ребенка, зарытого вместе с маленьким кусочком солнца, Салтанат не забывала никогда.
Схоронив маленького, Салтанат куда-то пропала, на улице никому не показывалась и возле источника ее не было видно. Но прошло не так много времени, и в деревне, на тех же улицах, у того же источника появилась новая, другая Салтанат; она громко говорила, смеялась, у каждого спрашивала о самочувствии, и эта громкая, смешливая, разговорчивая молоденькая Салтанат охотно, и к месту и не к месту, рассказывала всем, что вернулась к отцу. Не такое уж великое счастье вернуться к отцу из мужнего дома, и деревня единодушно решила, что не этому радуется Салтанат, а тому, что от Кадыра избавилась. "Небось как гора с плеч!" И в деревне, где дня не могли прожить, чтоб не оговорить, не охаять кого-нибудь, никто не осуждал Салтанат за то, что радуется, проводив мужа...
3
Не понять было, давно ли наступила ночь. То ли луна не всходила, то ли уже зашла. Деревня спала под яркими звездами, и сама была вся, как сон, как видение: домов нет, только тени, и деревьев нет, только тени, и вместо заборов тени. На небе поблескивают звезды, на земле квакают лягушки, и кажется, что в этой непроглядной ночной темноте, звенящей лягушачьими голосами, лягушек ровно столько же, сколько звезд на темном небе. Где-то лает собака, вернее, не лает - воет; ее беспрерывный, тоскливый, за душу хватающий вой наполняет жутью темноту.
Кадыр зажег лампу, поставил на пол, расстелил на полу пальто, в головах чемодан, лег и голову укрыл пиджаком.
Где-то на краю деревни вдруг громко и злобно забрехали собаки. Потом залаяли другие, ближе. Скоро залаяли где-то совсем рядом. Кадыр сел, напряженно вглядываясь в темноту; лай прекратился, но он, не отрываясь, смотрел в темноту, туда, где была калитка; смотрел и смотрел, пока она не скрипнула; открылась тихонько и снова закрылась; кто-то вошел, но к дому не приближался, замер там, у забора.
Калитки Кадыр не видел, она была скрыта деревьями, но он не шелохнулся, не произнес ни звука, сидел и ждал. Выла собака, лягушки квакали... Шагов Кадыр не слышал, сразу увидел ее. Салтанат застыла под деревом; в одной руке кувшин, в другой туфли.
- Иди, Салтанат, не бойся! Не смотри, что я здесь, иди! - Кадыр умолял, и голос у него был измученный, жалобный, но Салтанат не двигалась. - Иди, Салтанат, ложись! Я не войду, я здесь переночую, на айване. Ложись, Салтанат, брось свои фокусы!.. Считай, нет меня!