На кладбище Невинных (СИ)

Ну да! Улыбка, вспомнил аббат. Камиль, улыбаясь, щёлкнул по носику Стефани де Кантильен… Нежность и лукавая насмешка, нечто подлинно братское проступило в ту минуту в д'Авранже. Так улыбаться можно, сохранив если не душу, но хоть осколок человечности. Это не Камиль. Просто померещилось. Скорее всего, уже с облегчением подумал Жоэль, Камиль д'Авранж домогался Розалин де Монфор-Ламори, но получил отказ. Она действительно пренебрегала вниманием и настойчивыми ухаживаниями Камиля. Сейчас, при мысли, что она кем-то осквернена и умерщвлена, Камиль испытывает свойственное порочным людям мстительное злорадство — отсюда и эта мерзейшая улыбка.
Только и всего. Только и всего… 
  
Глава 6
 
«Контраст противоположностей становится особенно разительным, если их поставить близко друг к другу…»
 
За окном уже совсем стемнело. Жоэль набросил плащ и вышел на улицу — сидеть одному взаперти наедине с неприятными мыслями было невмоготу. Сначала направился на Итальянский бульвар, некоторое время бродил там, потом, неторопливо миновав биржу, присел на скамью, выбрав не ту, что была в круге фонарного света, но почти потерявшуюся в зарослях вечнозелёного самшита.
Он обрадовался возможности обелить Камиля. Почему? Аббат был мудр, но этой тайны собственной души не постигал. Д'Авранж ранил его сердце подлостью, лишил его земного счастья и плотского наслаждения. Но видя его, Жоэль неизменно страдал и влёкся к нему горестной жалостью.
* * *
… Отец Доменико ди Романо, духовник Жоэля в Риме, которому он несколько лет назад рассказал о случившемся, выслушал его напряжённо и внимательно, поминутно окидывая исповедующегося бездонным и сумрачным взглядом. Наконец проронил спокойно, уверенно и чуть иронично.
— Джоэле, мальчик мой, ты или одарён светлым даром бесстрастия и высшим из даров — непостижимым и сверхчеловеческим — любовью к врагам своим, и тогда ты — свят, или же в тебе — изломанность и искажённость куда большая, нежели в твоём Камилло. Такой излом чреват страшным взрывом затаённой ненависти. Он может разорвать тебя в клочья, мой мальчик, если выйдет наружу. Ты сумел простить ему такое? Подлинно ли ты возлюбил его?
Жоэль вздохнул, но не отвёл взгляда от учителя.
— Вы полагаете, отец Доменико, что я ненавижу его, но не понимаю этого? — он задумался, пытаясь осмыслить и сказанное, и свои чувства. — Тогда душа моя воистину бездонна, и я сам не могу понять себя. Я думал, что мне… жаль его.
— Да, он подлинно жалок, его отвергли, ему предпочли тебя, он был не любим. Сегодня меж вами нет предмета вражды, но в его воображении ты снова торжествуешь над ним. Он не может смотреть на тебя свысока, ты подавляешь его. Это помогает тебе…  — глаза отца Доменико впивались в его лицо.
Жоэль искренне удивился. Он никогда не думал об этом.
— Нет. Я не хочу никакого торжества над ним.
— Он кажется тебе слишком ничтожным. Торжество над презираемым презренно и не нужно тебе?
Жоэль покачал головой.
— Камиль не ничтожество. Он изощрённо умён и весьма даровит, и ни в чём никогда не уступал мне, кроме… 
— Кроме?… 
— Кроме того, в чём нет ни малейшей моей заслуги… 
— А, — усмехнулся отец Доменико, — понимаю. Он некрасив?
Жоэль пожал плечами.
— Он некрасив, когда я рядом. Бонавентура прав. Контраст противоположностей становится особенно разительным, отец мой, если их поставить близко друг к другу. Сам же Камиль просто не очень хорош собой. И все.
Ди Романо улыбнулся.
— Не высокомерие ли истинного превосходства, свойственное и самым смиренным, говорит в тебе, сын мой? Недооценка себя есть такое же отклонение от истины, как и переоценка. Ты смиренен, но умён, и не можешь не понимать, что данный тебе дар богоподобной красоты возвышает тебя над другими… 
Лицо Жоэля передёрнулось.
— Моя красота, отец, и всё, чему она могла бы послужить, отдано мной Богу. Я не хочу возвышаться ненужным мне.
Отец Доменико помрачнел.
— Я не замечал в тебе жалкой двойственности характера, убожества перекошенных душ, тайного влечения к ненавидимому… Ты казался мне цельным. Простишь ли ты мне, мальчик, два последних вопроса… 
Жоэль, снова встретившись глазами с духовником, кивнул.
— Я знаю вашу любовь ко мне… 
— Тогда скажи, когда ты говоришь, что этот человек, чьё преступление изменило стези твои и погубило ту, которую ты любил, тебе дорог, не чувствуешь ли ты, что тебя… плотски влечёт к нему? Не отвечай сразу, но выслушай и второй вопрос, — резко обронил отец Доменико, заметив, что Жоэля снова слегка передёрнуло. — Подлинно ли ты любил ту, коей тебя лишили?
Жоэля покоробило, но он не возмутился духом, а лишь задумался. Помедлив несколько минут, тихо и рассудительно проговорил.
— Я влёкся к ней всей душой. Хотел ли я её плотски? Да, хотел. Мечтал об алтаре и обо всем, что должно последовать после, хотел, чтобы она родила мне детей, хотел умереть с ней в один день. Сильнее её я любил только однажды… один день… мне было двенадцать, тогда болел отец, я молился в нашей домовой церкви. К утру отцу полегчало, врач сказал, что он поправится. Я вышел в сад. Помню шорох листвы и росу на траве. Луч солнца ослепил меня, и в его лучах я увидел Лик Христа. Он улыбался мне. Во мне загорелось пламя. Я пламенел в этой любви. Не помню, сколько это продолжалось — мгновение или часы. Времени не было. Потом все тихо ушло, растаяло во мне. Но это было давно. Любил ли я Мари…  — Жоэль посмотрел в небо. — Любил.
— Ты посягал на неё?
Жоэль опустил голову.
— Нет. Лишь на себя.
Не поднимая глаз, духовник заговорил.
— Ты не ответил на мой первый вопрос, Джоэле. Ты не расслышал его?
Жоэль с улыбкой пожал плечами.
— Я понял вопрос. Мысль о соитии с мужчиной вызывает во мне брезгливую оторопь. Меня никогда плотски не влекло к Камилло. — Улыбка вдруг пропала с его губ, — но… влечение… да, я чувствовал. Это… было. — Он жалко улыбнулся. — Я всегда хотел иметь друга. Но равен мне был только он. Я… я холоден. Всегда замечал это. Я не умею вспылить, разгневаться, меня трудно оскорбить. А он — пламя. Я недоумевал, считал его нервным, чрезмерно страстным, но… да, меня влекло к нему.
Жоэль ничуть не лгал, но истина была печальней. Выросший на вилле деда в Италии, Жоэль никогда не имел друзей среди ровесников, но всегда грезил другом — равным, понимающим, и по приезде с отцом в Париж искренне надеялся обрести друга в колледже. Увы. Долгие годы уединённого отрочества, общение с дедом и отцом, никогда не делавших скидку на юность Жоэля, привели к тому, что он своими суждениями либо пугал, либо шокировал сверстников. Даже приятная и располагающая внешность странно отгораживала от него юношей. Камиль д'Авранж был единственным, кто, хоть и дразнил его Савонаролой, мог спорить с ним и понимал его. Понимал, но не принимал. Для Жоэля это был призрак дружбы, фантом товарищества, но и он был дорог.
— Замечал ли ты с его стороны ответное чувство — любое… 
Жоэль помедлил.
— Нет. В нём был азарт соперничества, но до Мари… ненависти я не замечал. Любви тоже.
— Ты сказал, что после того, как он обесчестил твою любимую, ты стал жалеть его. Ты не ошибся? Ты давно не был на родине предков. Может, слова для тебя изменились? Ты ведь теперь француз… Может, мы не понимаем друг друга? Ты говоришь — misero, это insignificante, miserabile — он ничтожен и убог для тебя? Аvere un misero aspetto? Жалко выглядит в твоих глазах?
— Нет, мне его жаль! Mi fa pieta, mi dispiace per lui… Я люблю его. Я хочу спасти его.
— Мне… неясно. Пусть ты влечёшься к нему Христовой любовью, спасающей и прощающей, — ди Романо умолк, но потом снова заговорил, — но понимаешь ли ты, что любя его и прощая ему, ты вызываешь в нём самом утроенную ненависть? — Он заметил, как побледнел Жоэль, и умолк снова.
Сен-Северен подлинно ощутил, что в нём оледенела душа.
— Я видел это… но… почему? Я же истинно пытался простить, и душа моя отпустила ему грех!!