На кладбище Невинных (СИ)

Однако его вопрос вызвал раздражение Стефани.
— Никак. Скука. Одни и те же записные остроты, одни и те же разговоры. Ходят слухи, что Теофиль д'Арленкур хочет сделать предложение мадемуазель Амели де Фонтенэ.
— Если ты, дорогая, будешь и дальше высказывать ему, что Вольтер сеет зло и возражать против свободы духа, Теофиль подумает, что твоё место в монастыре, и найдёт девиц, более современных и свободомыслящих, — Камиль ласково улыбнулся, но не встретил ответной улыбки сестры.
Стефани смотрела на него странными глазами, и д'Авранжу стало не по себе. Она вдруг поднялась и, оставив его, снова подошла к священнику.
— А как, по-вашему, отец Жоэль, если я понимаю, что он, Теофиль, не прав, мне надо молчать и поддакивать? Это поможет?
Аббат осторожно спросил:
— Поможет чему, дорогая Стефани? Сохранить уважение к себе? Нет, это вам не поможет. К тому же, ложь утомительна, и постоянно прибегая к ней, вы приведёте себя в состояние нервного раздражения. Лживые люди никогда не отличаются душевным спокойствием, они издёрганы и истеричны. Ну, а потеряв уважение к себе и будучи нервозной и раздражённой, вы не только не привлечёте к себе сердце горделивого юноши, но потеряете в его глазах последнюю цену.
Стефани надолго замолчала. Наконец тихо спросила.
— А почему вы назвали его «горделивым»?
Аббат усмехнулся.
— Может, я и не прав. Гордыня являет «при разговоре — кичливость, при ответе — колкость, в серьёзной беседе — легкомыслие, ибо слова произносятся без участия сердца. Плотская гордость незнакома с терпением, чужда любви, смела в нанесении оскорблений, но малодушна в перенесении обид, на увещания непреклонна, к отречению от прихотей неспособна, уступить не согласна…»
Стефани неожиданно рассмеялась.
— Да это же портрет д'Арленкура! Но ведь это всё пройдёт, правда? Он просто молод… 
Аббат воздел руки к небу.
— Речь идёт не о глупостях молодости, моя девочка, но о духовных болезнях. Гордый исцеляется трудно, ибо не видит своих недостатков и жаждет признания своего мнимого превосходства. Чужое мнение воспринимает как вызов, гордец уверен, что ему все завидуют. Столкновения с людьми, превосходящими его, заставляют гордеца замкнуться в себе. Потом душа леденеет, в ней поселяются злоба и презрение. Ум помрачается настолько, что он уже не в состоянии отличить добро от зла, начинает тяготиться «глупостью» всех вокруг, успехи других для него — личное оскорбление.
— Но…  — Глаза Стефани потемнели. — Как же… Что же делать?
— Молиться о нём, слёзно и неустанно, чтобы вразумил его Господь. Святые Отцы уподобляют гордыню медной стене, вырастающей между гордым и Богом. Такая стена не пропускает ни благодати, ни помощи свыше, ни даже совета. Поэтому гордеца можно назвать несчастнейшим из людей. Обычно такому человеку Господом посылается для смирения испытание сугубое — крах богатства, гибель всего, что ему дорого, лишение здоровья. Безнадёжные болезни требуют отчаянных лекарств.
Стефани испугалась.
— Молиться о таком я не могу.
— Горделивого нужно жалеть, ведь он болен духовно. И чем грубее он и раздражительнее, тем большую нужно являть ему любовь. Устоять перед любовью Христовой, чистой и сострадательной, может только явное, законченное и необоримое в своей нераскаянности зло. Любовь Христова открывает глаза. Осторожно вразумляйте, но только с любовью. Человек услышит вас только тогда, когда почувствует исходящее от вас тепло любви.
Стефани задумалась. Потом покачала головой.
— Мне не вразумить его. Он решит, что я навязываюсь ему, да все его дружки поднимут меня на смех. Вот если бы вы поговорили с ним…  — Она закусила губу, но потом покачала головой. — Впрочем, нет, он и вас слушать не станет, он священников зовёт продажными клерикалами и лицемерными попами. Всё бессмысленно. А можно ли помолиться о том, чтобы сердце некой юной особы освободилось от склонности к праздному волоките и горделивому юноше? Это исполнится?
Глаза аббата заискрились смехом.
— Даже так…  — Он улыбнулся. — Да, помолиться об этом можно, можно и получить просимое.
— Так помолитесь об этом.
Аббат блеснул глазами и кивнул.
— Вы твёрдо решили?
— Да, но исполнится ли?
— Молитва никогда не бывает без ответа, если она чиста и направлена на истинное благо. Но если вы начали сами понимать, что человек этот не принесёт вам счастья, но лишь разобьёт жизнь, то всё исполнится, — отец Жоэль усмехнулся, — и без моих молитв.
Стефани снова закусила губу и внимательно посмотрела на аббата. Она поняла его.
  
Глава 6
 
«… Старых пьяниц встречаешь чаще, чем старых врачей…»
 
Камиль д'Авранж издалека наблюдал за ними, злясь на то, что он видел. Стефани… Она была, пожалуй, единственным существом, к которому он питал подобие чувства, не привычного, плотского, сладострастного и влекущего, но замыкавшего чувственность, братски-отцовского. Это был тот жалкий мизер чистоты в огрубевшей от блудных мерзостей душе, который не давал опуститься окончательно, одно человеческое создание, которое он мог ласкать бездумно, чисто и нежно. Камиль не хотел отдавать её влиянию ненавистного Жоэля, но сейчас видел, что Стефани сама влечётся к аббату. Д'Авранж побледнел. Только не это, только не это, только не это… 
Тяготящий, спёртый воздух заклубился около него. Это был его трижды проклятый ночной кошмар: та, присутствие которой кружило голову, будоражило плоть, волновало душу и спирало дыхание, улыбалась и шла навстречу, сияя, шла навстречу, раскрывала объятия навстречу… ненавистному Жоэлю!
Д'Авранж не смог сдержать боль и застонал. К нему обернулись. Нечеловеческим усилием воли граф обрёл самообладание и сделал вид, что просто дурно себя чувствует. Стефани поспешила к нему, Камиль заметил и аббата, с тревогой и пониманием озиравшего его. Сен-Северен не подошёл к нему, и д'Авранж не знал, рад ли он этому.
Надо сказать, что за время, прошедшее с их встречи, аббат перестал искать не только возможности поговорить с Камилем, но и несколько избегал его даже в гостиной маркизы. Делал это Жоэль, однако, не демонстративно, но по некоему непонятному, но остро чувствуемому отторжению.
Он корил себя за это. «… Тогда Пётр сказал: Господи! Сколько раз прощать брату моему, согрешающему против меня? До семи ли раз? Иисус говорит ему: до седмижды семидесяти раз…» Почему же его душа надломилась и отказывала теперь этому человеку в прощении и любви? Он перестал воспринимать Камиля д'Авранжа как «брата», видел в нём совсем чуждого себе — «язычника и мытаря…»
Его сиятельство тоже заметил это и по какому-то таинственному закону стал теперь тяготиться молчанием и отторжением аббата. Д'Авранж не знал, чего хотел, но чувствовал раздражение от этого неявного остракизма, ощущая его как пренебрежение и даже — омерзение. Если бы де Сен-Северен сделал малейшую попытку сближения — Камиль гневно отверг бы её, выказав предельное презрение, но Жоэль молчал и отстранялся — и тем безмернее бесил д'Авранжа.
Камиль успокоил малышку Стефани, заверив, что ему уже лучше. Он лгал. Лучше не становилось. Всё это время он часто возвращался мыслями к тому единственному за десятилетие разговору с Жоэлем, на который пошёл сам — в пароксизме ненависти и злобы, как берут вражеский бастион. Теперь он не мог простить себе этого безрассудства, когда сам направился в Сен-Сюльпис, не мог извинить и сумасбродной самонадеянности, когда возжаждал унижения того, кто всегда торжествовал над ним, не мог оправдать и той глупой слабости, когда неожиданно услышанные слова любви и истины на минуту сразили его. Он снова проиграл. А последние слова Жоэля, кои тот и бросил-то походя, и вовсе убили.
Д'Авранж сжал зубы и побледнел при одном воспоминании об этом.
Стефани же снова отошла к аббату и спросила о том, чего никогда не понимала.
— Вы сказали, что гордецам посылается Господом для смирения испытания разорением, гибелью всего, что дорого, лишением здоровья. — Аббат кивнул, а Стефани, напряжённо морща лобик, продолжала: — Но я слышала… это опять всё то же вольтерьянство… что гордость благородна, а призыв к смирению унижает достоинство человека, лишает его жизненной силы. Это ложь?