Проститутки на обочине
— Похоже, они настоящие красавицы.
— Мой муж — француз, — сказала она.
Это что, должно каким-то образом объяснить красоту её детей?
— Сочетание индейской и французской крови — давно не редкость, — сказал я.
Для меня это был просто исторический факт, для неё — кровосмесительный брак. Я посмотрел на её лицо. Обратил внимание на пару намечающихся морщинок. У белых женщин такие морщины появляются значительно позже. Я всегда связывал это с условиями жизни. А она, похоже, об этом не задумывалась. Может, считала, что высокородная французская наследственность поможет справиться с морщинами и прочими невзгодами.
Случается, женщины выбирают себе пару из худших соображений.
— Видишь, — сказала она. — Они у меня не только красавицы. Они ещё и умнички.
— Не сомневаюсь, — сказал я.
«Этот её Генри, настоящий ли он француз? — подумал я. — Этот безработный пьяница из Глендейла?» Как-то иначе я представлял себе французов.
— Роберта и Лиза, — сказала она, убирая фотографии в портмоне, а портмоне — обратно в сумку.
Я оставил чаевые и вышел на улицу.
Мы поехали дальше на север. Мимо скал, иссеченных ветрами, изломанных прибоем. Мимо сосен и кипарисов, чьи кроны сформировал морской бриз. Колёса наматывали чёрную ленту асфальта, расстилавшуюся впереди.
Она снова взялась за пиво. Похоже, привычное для неё занятие — судя по тому, как уверенно она держала банку и ловко прикладывала её к губам.
— С ними всё будет в порядке, — сказала она.
— Как думаешь зарабатывать деньги? — спросил я.
— Найду работу на Аляске, — ответила она. — Ну и соображу чего-нибудь по дороге.
Я подумал, что по дороге будут только грузовики.
Мы доехали до Мендочино, города художников, по большей части совершенно безвестных. Зато здесь не водилось пьяных индейцев. Миновали Мендочино и поехали в сторону Форт-Брэгга, города рабочих.
Ветер свистел у нас в ушах, когда мы переезжали мост через реку Нойо. Хелен допила последнюю банку пива.
— Постараюсь поймать здесь другую попутку, — сказала она.
Я остановил машину.
— Спасибо, — сказала Хелен.
Я подал ей сумку. Хелен вышла, захлопнула дверцу, помахала мне рукой на прощание.
Она принялась голосовать, едва я отъехал. Водители машин и грузовиков должны были видеть её ещё с моста. Она стояла с совершенно безразличным видом, как будто ей было всё равно, кто её подберёт.
В хлам
Я задремал в придорожной канаве. Вернулся из Европы без гроша, теперь добирался автостопом из Нью-Йорка в Сан-Франциско. Прошёл час, может больше. Автомобили с зажжёнными фарами проносились мимо. Некоторые я видел, некоторые — проспал.
Я услышал, как взревел мотор грузовика, когда водитель сменил передачу. Поднялся на ноги, снова пошёл голосовать. Грузовик не остановился. И следующие за ним — тоже. Я снова остался на дороге один.
Снова огни фар. Легковушка? Нет, это был раздолбанный пикап. И он затормозил возле меня.
— Ну, не стой — залазь давай, пока не замёрз, — сказал водитель пикапа.
Я сел в машину. В кабине играла музыка в стиле кантри. Мы ехали по крайней правой полосе, слушали ковбойские песни. Нас обгоняли грузовики; их задние огни уносились вперёд, словно метеоры, исчезали вдали. Водитель пикапа покрутил ручку настройки радиоприемника, потом вернулся на прежнюю волну. Я заметил в окно указатель «Тексаркана». Убедился, что еду в нужную сторону, и снова задремал. Песни в стиле кантри терзали мои уши. Неважнецкие колыбельные. Из-под полуопущенных век я видел задние огни грузовиков, много огней…
— Я еду в Свитуотер, — сказал водитель пикапа.
— Годится, — ответил я.
— Я нефтяник, работаю на буровой. Последние пару недель вкалывал в две смены.
— Похоже, пора немного расслабиться.
— Нажраться в хлам, ты хотел сказать. Я намерен не просыхать, пока не уеду из Свитуотера.
Он отхлебнул глоток пива, затем передал бутылку мне. «Пёрл Лагер». Я тоже сделал глоток, вернул бутылку обратно.
— Мне нравится бурить дырки, — сказал он.
— Может, я тоже когда-нибудь попробую.
— А что, присоединяйся. Пойдём в одну смену.
Наверное, следовало согласиться, но я должен был вернуться в Сан-Франциско. Не то чтобы у меня была назначена дата, какой-то определённый срок. У меня ведь даже не было постоянной работы. Но я должен был вернуться.
Мы проехали мимо месторождения. Мимо уродливых силуэтов нефтяных вышек. В кабине гремела музыка кантри. Мы следовали за красными огнями, но они ускользали в темноту. Водитель пикапа пьянел.
— Нравится мне это. Ты когда-нибудь напивался до полного беспамятства?
— Бывало.
— Служил?
— В морской пехоте.
— Я тоже. Сначала Пэррис-Айленд, потом отправили в Корею. Поганая была заваруха.
— Я пошёл служить уже после.
Взошло солнце. Он наклонил голову, вглядываясь в дорогу налитыми кровью глазами. Затем всё-таки опустил солнцезащитный щиток.
Мы остановились возле придорожного кафе. Мне пришлось как следует хлопнуть дверцей, чтобы она закрылась. Водитель пикапа ввалился в кафе бесцеремонно. Никто не удивился; заведение было как раз для людей его сорта, тут к такому привыкли. Подошла официантка, у неё были рыжие волосы и скуластое лицо. Наверное, кто-то из предков был мексиканцем. Ей было слегка за тридцать. Стреляла глазками, сложила губки бантиком. Я был готов побиться об заклад, что она за милю учует нефтяника с тугим бумажником.
— Чего желаете?
— Стейк и яичницу — для меня и моего напарника.
— Кофе хотите, мальчики?
Мы кивнули.
— У меня есть уютная комнатка в подсобке, — шепнула она. Как-то чересчур долго записывала заказ. Медленно произнесла: — Так… ладно, — и удалилась.
— Нипочём не пошёл бы с ней в подсобку, — сказал водитель пикапа.
— Не стану осуждать тебя за это, — сказал я. — Знаешь, я до сих пор не спросил, как тебя зовут.
— Эл.
— А я — Эрих.
Официантка вернулась с нашим заказом. Я, конечно, слыхал, что в Техасе готовят большие стейки. Мне подали овальную тарелку, с одной стороны лежала поджаренная яичница-глазунья из четырёх яиц, с другой — здоровенный кусок мяса с подливкой. Огромные кофейные кружки. Это Техас, Тотошка. Я был голоден как волк, хотя ни за что не признался бы в этом. Я не хотел, чтобы Эл подумал, что я — нищеброд.
Мы поглядывали друг на друга, кромсая свои стейки, затем принялись орудовать вилками, отправляя кусочки мяса в рот. Словно ни он, ни я, не хотели показаться чавкающими животными. Мы сдерживались изо всех сил, чтобы соблюсти видимость приличия. Вскоре на тарелках не осталась ничего, кроме нескольких косточек и остатков яичницы.