Утешитель

– Что за глупости! Ты же видишь, я белый мужчина.
– Не вижу, у меня глаза закрыты. А где поцелуй?
– Извини, прелесть моя, вот он, легкий и ненавязчивый. Как мотылек на лепесток. Боже, какие свежие губки! Ты их пастой не смазываешь?
– Конечно, нет. Натуральная кожа. Еще одного мотылька, пожалуйста, а то прежний улетел. Это уже начинается жертва?
– Нет, это пока вопрошание богов.
– Тогда вопроси их еще разок. Спасибо, милый. Они, наверное, оглохли. Попробуй громче. Как хорошо. Но они все равно безответны. Давай вместе. Наконец-то. Я их слышу, милый. Они требуют немедленной жертвы.
– Милый, я успею до рассвета принести еще одну жертву?
– Конечно, и не одну.
– Богов там много?
– Как кур на насесте. И каждой требуется жертва.
– И богиням?
– Им в первую очередь. Иначе начнут скандалить.
– Тогда я спокойна. Все-таки с богами надо быть в хороших отношениях, мало ли что. Одного мотылька, пожалуйста. А это вопрос вдогонку первому. Нет, милый, подожди, ответа пока еще не было.
– Хорошо, тогда пусть они подумают.
– Тише… Так и есть. Да слышу, слышу! Милый, боги опять требуют жертвы… Ты устал?
– Нет, свеж и бодр, как утренняя заря.
– Милый, там все куры спят?
– Одна пестренькая не спит, ждет своей жертвы.
– Тише… Чайки кричат.
– Зачем ты хочешь с ними улететь?
– Это они со мной. Я – домой, они – в гости. Ты слышишь? И пестрая курица квохчет.
 
18
Невеселые это были дни. Жара стояла библейская. Розовое в сиреневой дымке утреннее солнце к полудню раскалялось до белизны. Птицы прятались, а люди одуревали. Все чего-то ждали. То проносился слух, что расплавленная мантия Земли остывает с большей, чем обычно, скоростью и, значит, можно предполагать, начнутся стереомагнитные и парагравитационные тайфуны и еще неизвестно, когда это кончится и зачем; то просачивалась абсолютно достоверная информация, будто в городе участились случаи непорочного зачатия, а это знаете к чему может привести; то утверждали с пузыристой пеной на губах, что в новых районах города появились будто бы необычайные животные – помесь козла и суки, козлопес, и это, конечно же, сущий бред, потому что козы в городе жить не могут – либо задыхаются от выхлопных газов, либо проваливаются в открытые канализационные люки; еще говорили, что по ночам по улицам бегают друг за другом два бесшумных трамвая, и когда их пытались остановить, эти вагоны тут же ускользали в четвертое измерение; потом какой-то шутник установил, что местная газета выходит одна и та же, только под разными номерами; потом кто-то пустил слух, что на рынках южане продают северянам фрукты по себестоимости, и тогда люди сбежали со службы и бросились на рынки, и был шум ужасный, потому что слух про грузин был, мягко говоря, нехороший и отвратительный, а доверчивые клюнули на него, и всем было стыдно, потому что чуть не задавленный оказался вовсе осетин, а это другое дело. Невеселые это были дни, но интересные. Все чего-то ждали, но никто не знал, чего ждут другие, и потому люди говорили мало, а больше слушали.
Начтов, проговорившись ненароком, что намеревается основать экспериментальную коммуну в районе Тунгуски, целыми днями и вечерами пропадал то у геологов, то у этнографов, кто из них остался в городе, и когда к ночи появлялся дома и все-таки поднимал телефонную трубку, то голос его был усталым и сонным.
– Что-нибудь новенькое, голубчик? – спрашивал он.
– Ничего не случилось, – отвечал К. М., – но вы куда-то исчезли, шеф. И вообще: я перестаю понимать, что происходит?
– А что происходит? – удивлялся Начтов. – Ничего не происходит. Все нормально. Вот если придет аналитик, тогда да. Как Маша себя чувствует? Вот и прекрасно. Девочки работают? Замечательно. Ты ими руководишь? Ну и славно. Старайтесь дальше так же. Не позволяй им распускаться и сам не распускайся. Побольше выдумки, юмора.
– Наш учебник, шеф…
– Какой учебник? – добродушно смеялся Начтов. – Ах, этот… «Теория и практика утешения»? Ну что ж, эта проблема зреет. Только, дорогой мой, я как-то утратил острый интерес к этой проблеме. А на тупом интересе что вырастает? Правильно. Ты прости, но, видимо, придется тебе самому. Попробуй увлечь девочек. Пока у них энтузиазм не увял. Кстати, тебе привет от Марины. Она вчера звонила из Милана. Подняла меня к телефону в три часа утра. Оказывается, познакомилась с каким-то богатым красавцем-бразильцем и собирается за него замуж. Просила благословить. С ее умом для бразильца это смертельный номер. А жена из нее выйдет славная, и напоказ, и для домашнего пользования, – прохохотал Начтов.
– Учебник…
– Так мы ж договорились? У тебя самого ума – полные закрома. Ты этот учебник вылепишь играючи, в паузе между двумя пульками преферанса. Не обижайся, дорогой, я сейчас страшно устал, и завтра день предстоит суматошный. Через неделю мне вылетать на место, а дел – выше головы…
– Возьмите меня и Марию в свою коммуну.
– Тебя нельзя брать сразу, – смеялся Начтов, – ты испорчен городской цивилизацией и разбалансирован социальным воспитанием. Через год мы можем вернуться к этой теме…
П. П. и сумасшедший изобретатель были заняты целыми днями. С утра они хлопотали вокруг и внутри своей дикой конструкции, которая незаметно и неспешно выросла метров на двадцать, а вечерами допоздна засиживались в библиотеке. Из ближайшего недолга тихо подползла разлука и отчаяние, К. М. чувствовал это, и Мария не отпускала его ни на шаг.
– Возьми меня с собой, – полувопросительно говорил он.
– Не могу, милый, ты нужен здесь, – грустно отвечала она.
– Кому нужен? Зажравшимся бездельникам? Зачем? Продлевать агонию бесполезного существования? Мнимого благополучия?
Мария с гримасой боли быстро зажимала ему рот длинными прохладными пальцами, он целовал прислоненную ладонь.
– Не говори так, ненаглядный мой, это жестоко. Что бы и как бы ни произошло, ты нужен здесь. Твой путь здесь, и ты еще не прошел его до конца. Ты должен пройти через все.
– Разве я не проходил? Через любовь, через обман, через злобный смех и сочувственное лицемерие, через жестокость и внешний позор, через равнодушие и бездарность…
– Нет, милый, нет, это все было не то. Это была одна видимость. Приуготовление к сущности.
– А ты? Тоже видимость?
– Я… возможность. Вероятность осуществления тебя. От нас обоих потребуется слишком много, чтоб стать одним путем. И я должна уйти, чтобы вернуться снова к тебе.
– Я могу пройти за нас обоих.
– Нет, мой сладкий, никто ничего не может за другого.
– Мария, если ты улетишь, я умру.
– Бедный утешитель! Ты не умрешь, я издалека буду вливать в тебя терпение жить.
– Я устал. Мне кажется, весь мир состоит из утрат, болезней, смертей, потерь… И нет ничего, кроме проникающей боли. И жалости. И горького своего бессилия хоть что-то изменить, хоть чего-то избежать. Если б быть бесчувственным…
– Это был бы не ты… Давай завтра сядем в бессветный поезд и поедем в деревню. Я соскучилась по матери и Герасиму.
 
19
…живая музыка души по нотам пестроте созвучий растет волнуется спешит и против истины грешит и неразгаданностью мучит прозренье высшая пора но в каждой частности злорадство такая темная игра согласье сестринство и братство обыденность неуязвима и жизнь летящая во сне как тонкий луч проходит мимо и угасает в стороне…
Изобретатель приварил высокий острый рассекатель, бросил вниз держатель электрода, поднял от лица щиток и, пятясь, осторожно спустился с лестницы. П. П., Мария, Зойка и зеваки стояли рядом с кораблем и вздыхали.
– Все! – сказал с торжеством изобретатель.
– Покрасить бы, – предложила Зойка.
– Зачем? Краска обгорит при взлете.
– Бронзовой краской, – сказала Зойка, – я притащу с работы распылитель, и за час мы выблестим.
– Давай, Зойка, выблескивай. – Изобретатель рассмеялся, распуская в улыбке широкие, заросшие коричневой щетиной щеки. – Все, девочки. Готовьте консервы. В пятницу отправляемся. Все. Я пошел спать.