«След Лисицы»

Закурив, Виталий уселся на высокий подоконник. Сахаров, протирая очки, спросил:
— Между прочим, чего о нем хлопотать, если вы его все равно посадите?
— Это бабушка еще надвое сказала… — И, подумав, Виталий убежденно добавил: — А главное, он должен поверить, что есть справедливость. В том, что его уволили, ее нет. А в том, что посадим, если он украл, — она будет.
— Нет, ты мне определенно нравишься, — улыбнулся Сахаров. — Ты мыслишь единственно верными нравственными категориями.
Васька пришел только через час. Он угрюмо оглядел незваных гостей и спросил:
— Забирать пришли?
— Не собираемся пока, — ответил Виталий. — Ты лучше нас в дом пригласи.
Когда вошли в комнату, Виталий без всякого перехода решительно сказал:
— Пиши заявление.
— Чего?..
— Пиши, пиши. «Прошу восстановить меня на работе в должности ученика автослесаря. Обязуюсь…»
— Да вы что? Баранников меня в шею с этим заявлением выпрет!
— Не выпрет. Пиши, говорю!
Васька усмехнулся и полез в стол за бумагой. Написав то, что продиктовал ему Виталий, он зло сказал:
— Баранников тоже не сам решил. Ему мой шепнул.
— Это кто такой? — не понял Виталий.
— Материн муж, вот кто.
— Да ведь он тебя сам туда устроил, — вмешался Сахаров. — Где же тут логика?
Васька горько усмехнулся.
— Устроил, когда за матерью ударял. Прикидывался! А как вселился, тут я и открыл, какой он есть.
— А какой? Что он — пьет, дерется или еще что?
— Под меня вот копает!
Сахаров взволнованно поправил очки и торжественно объявил:
— Если хочешь знать, то он абсолютно не виноват в том, что тебя уволили. Абсолютно! Письмо о тебе направили мы, штаб дружины. Есть основание думать, что поспешили, да! Элемент ошибки присутствует.
Васька смотрел на него, удивленно приоткрыв рот.
Потом они все трое поехали на автобазу.
По дороге Виталий сказал:
— Учти, извиниться перед Баранниковым придется.
В кабинет к Баранникову зашли Виталий, Сахаров и секретарь комитета комсомола автобазы. Васька остался ждать за дверью.
Как ни странно, но Баранников на этот раз не грохотал. Он взял заявление и обещал рассмотреть его. Причем сказал он это таким мирным тоном, что всем стало ясно: дело улажено.
Так Виталий через минуту и сообщил ошалевшему Ваське.
С автобазы все разъехались в разные стороны.
Виталий спешил, боясь не застать Цветкова. Настроение было счастливо-приподнятое. Ведь нет большей радости, чем сознавать, что в чем-то большом, решающем помог другому человеку, помог не словами, не пустым сочувствием, а делом, вложив в него свой труд, свой ум, кусочек своей души!
Цветкова Виталий застал, и тот, выслушав его, тяжело хлопнул ладонью по столу и сказал:
— Все. Завтра вызывай Кротова. И помни: это твой экзамен. Самый трудный, Лосев.
— Может быть, с вами допросим или с Откаленко? — тревожно спросил Виталий.
— Надо бы, да не выйдет. У нас с ним завтра миссия особая, дипломатическая. МИД, наконец, дал разрешение. Так что держись, Лосев!
Васька пришел среди дня. И тут впервые, пожалуй, Виталий рассмотрел его как следует. Это был невысокий кряжистый паренек с грубоватым, тронутым первым загаром лицом и большими шершавыми руками. Левую щеку рассекала светлая и неровная полоска шрама. Когда Васька злился, щека начинала дергаться. Но сейчас он был настроен спокойно, насмешливо и отчужденно, словно и не было у них вчерашней, так ошеломившей его встречи.
— Сразу в чем уличать будете или сначала чуткость проявите, за жизнь поговорим? — спросил он, без приглашения усаживаясь на стул перед столом. — Тогда, может, и закурить разрешите?
— Кури.
Виталий придвинул пепельницу. Васька не спеша достал мятую пачку «Беломора», вытянул кривую папиросу, поправил ее и, закурив, откинулся на спинку стула, потом вопросительно посмотрел на Виталия.
— Трудный у меня к тебе разговор, Вася, — не спеша проговорил Виталий.
— Ясное дело, — снисходительно согласился тот. — Уж ваша служба такая.
— Дело не в службе. Вот однажды ты мне сказал, что душа у тебя рваная. На ветер сбрехнул, чтобы отвязаться, или на самом деле так думаешь?
Васька нахмурился.
— Какая она, меня одного касается. Ваше дело, конечно, с какой стороны загребать, но я уже битый, понятно?
— Не те били и не за то.
— Ничего. Я тоже не туберкулезный. Долги плачу. А кому меня за дело бить, такой еще не родился.
До этого момента Виталий волновался, словно ходя в потемках, на ощупь, но сейчас он вдруг почувствовал, как нащупался нерв в их разговоре, и, радуясь и боясь сорваться, заволновался еще больше. Голос его дрогнул совсем невольно, и Васька впервые насторожился.
— Человек этот родился давно, — тихо произнес Виталий, хотя они с Васькой были одни в комнате. — Родился и… погиб. Ты забыл…
Лицо Васьки потемнело, глаза сузились, и вдруг задергалась исполосованная шрамом щека. Он прижал ее ладонью. Виталий ожидал крика, но Васька прохрипел сразу вдруг осевшим голосом:
— А об этом я только знаю, понятно? И все. И амба. И смерть.
— Значит, помнишь… — Виталий тоже волновался. — Значит, помнишь… — медленно повторил он. — Это еще хуже. Ты однажды назвал мать предателем.
Васька замер, и только опять задергалась щека, и он яростно прижал ее рукой.
— …А она просто слабая. И она всегда носит то кольцо, — медленно, с усилием продолжал Виталий. Ему было почему-то трудно все это говорить Ваське. — А предатель — ты.
Васька медленно процедил сквозь зубы:
— Врешь…
— Не вру, — Виталий покачал головой. — Я знаю, почему ты не отдал им то кольцо, хоть и обещал. Ты увидел, как мать плачет над ним, и только тогда понял, от кого оно. И тогда тебя порезали. А потом ты отомстил.
— Долги плачу, — с мрачным упорством повторил Васька. — Христосиков теперь нет. Все на небе.
— Это верно. Христосиков нет, и долги надо платить. Но какой монетой?
— Той же самой! — с вызовом ответил Васька. — Можно даже покрупнее.
— Тут хорошо бы посоветоваться. Но друг у тебя того не стоит, чтобы с ним советоваться. Да и подруга…
— Ее не трогайте.
— Ладно. Но… — и Виталий неожиданно спросил: — Ты мать ее знаешь?
— Ну, допустим.
— Так вот, она не в мать. Понял?
— Темните что-то.
Васька глядел сейчас на Виталия совсем другими глазами, в них уже не было упрямой и злой отчужденности, в них светился интерес, подозрительный, холодноватый, но интерес.
— И дружок твой из той же породы, — жестко и убежденно сказал Виталий.
— Слушай! — не выдержал вдруг Васька. — Чего тебе от меня надо?
— Дружбы. Если совесть твоя чиста. Если ты не предал… свою память.
Васька исподлобья взглянул на Виталия и прижал ладонь к шраму, хотя щека не дергалась. В глазах мелькнула недоверчивая настороженность.
— Все равно, — вздохнув, сказал он, словно освобождаясь от какого-то груза, — дружбы у нас не получится, — и усмехнулся. — Разного мы поля ягодки.
— Совесть не позволяет?
— Совесть моя пока чиста.
Разговор затягивался. И оба не собирались его кончать. Виталий видел, что Ваську начинают терзать сомнения, что разговор этот разбередил ему душу. Но доверия, которого так жаждал Виталий, все-таки не было. И напряжение в разговоре начинало спадать, это Виталий тоже чувствовал. Может быть, зря он сказал насчет дружбы? Но это вырвалось бесконтрольно, как дыхание. Просто Виталий добивался доверия. Он видел, Васька не врет сейчас, и совесть, по его понятиям, у него действительно чиста. По его понятиям…
Затянувшееся молчание неожиданно нарушил Васька.
— А мать… чего она вам сказала… про себя?
— Одинокая она, — задумчиво ответил Виталий. — У нее только воспоминания и ты… тоже как воспоминание.