Чучело человека (СИ)
К началу пятидесятых было известно, что ДНК — это носитель информации о наследуемых свойствах живых организмов, носитель наследственности. Однако оставалось непонятным, как этот полимер осуществляет свои главные функции: передает информацию потомству и реализовывает информацию внутри клетки. За несколько месяцев до кончины вождя, молодой профессор Заславский, недавно наследовавший хозяйство Шалфеева, как раз и работал в этом направлении. Пытаясь раскрыть секрет ДНК, справедливо полагая, что в нем таится возможность безграничного или, по крайней мере, существенного продления жизни, Заславский экспериментировал на насекомых. Время от времени его извлекали из шарашки, доставляли в столицу, облачали в шерстяной костюм и выставляли на высочайшую аудиенцию. Первый входил тихо, немного боком и даже иногда улыбался, а в прошлый раз, эх, в прошлый раз случилось необыкновенное: Первый спросил, не мешает ли Заславскому его трубка. Заславский ответил, что, разумеется, нет, и что сам он когда-то покуривал и изрядно.
К встрече Заславский подготавливал некие приспособления вроде мензурок с мухами, колбочек или числовых таблиц, для удобства крашеных карандашами. Все это он использовал в беседах с Первым, украшая сухую речь свою доходчивой визуализацией, делал внятной, выхолощенной.
В последний «визит» он напомнил Первому, что информация о человеке — и вообще о всем сущем — записана в молекулу ДНК. Он бодро заверил вождя, что Проект движется успешно и что скоро, а именно — с открытием ее строения, а оно предполагается вот-вот — можно ждать решения задачи. Одновременно с работой в сторону ДНК, сообщил Заславский, ведутся разработки в смежных направлениях. И в подтверждение сказанного, вынул из саквояжа прозрачную коробку, в которой билась едва различимая муха.
— Дрозофила, — сказал Заславский, придвигая коробку собеседнику. — Срок жизни тридцать пять — сорок суток. Нам удалось увеличить продолжительность до ста двадцати, то есть в три раза. Этот экземпляр будет жить еще дней сто, естественно, при нормальных условиях — освещение, комнатная температура, питание. Пищей может служить яблоко.
Первый повертел в руках коробку и с видимым удовольствием принял подарок.
— А это, — Заславский вынул из саквояжа кляссер, наполненный черно-белыми фотографиями, — экземпляр, проживший у нас в шараш… в нашей лаборатории срок в пять раз превысивший номинальный, то есть без малого сто восемьдесят календарных суток. Прошу вас, примите от коллектива.
Первый поблагодарил, вежливо попрощался и остался один на один с дрозофилой.
Он дал ей имя Катя, разместил коробку на столе у лампы, памятуя, что мухе необходимо полноценное освещение и соответствующая комнатной температура; потребовав принести яблоко, мелко нашинковал его и ссыпал под крышку.
На следующий день, не прожив предписанного срока в сто дней, муха сдохла. Первого соединили с шарашкой, дабы проконсультироваться с Заславским.
— Катя сдохла, — застенчиво сказал Первый, выдувая в микрофон густую и трагичную струю дыма.
— Кто сдохла? — не понял профессор.
— Муха твоя.
Молодой профессор Заславский помолчал, поискал в голове причины смерти, а потом заявил, что муха была абсолютно здорова, и что на данный момент он, будто студент-первокурсник, теряется в догадках.
— Вероятно, — сказал Заславский, — все дело в смене обстановки. Да, вот именно — в смене обстановки.
Первого ответ удовлетворил. Повесив трубку, он прошел к окну: на подоконнике, среди богатого разнообразия горшков с дежурной фауной, он высмотрел один — с алоэ, по его мнению наиболее подходящий для захоронения. Проделав пальцем небольшое углубление в почве горшка, он ссыпал туда, распахнув прозрачную коробку, непутевую муху, щелчком подтолкнул в лунку и присыпал грунтом.
* * *— Шла Саша по шоссе и сосала сушку, шла Саша по шоссе и сосала сушку… — Велиар остановился, опустил на мостовую пустую клетку. — Если не ошибаюсь, здесь. Вот камыш, вон поворот… А город мне нравится, любезный город.
— Любезный? — Иблис сел на пыльный придорожный камень, оглянулся на тающие в мутном рассвете далекие городские строения. — Таких городов тьма.
— Тем и нравится, — улыбнулся Велиар, — кажется, что ты везде.
Говорят, у речных поворотов время течет по-другому — вспять течет или замирает, знатоки не уточняют — по-другому и точка. Утверждают, что время противоестественно и вблизи шоссейных поворотов. Но уж если у города встречаются и расходятся шоссе с рекой… кто знает, быть может, одна сила компенсирует другую; быть может — умножает…
Этот город — столица самой сладкой клубники на свете. Одноэтажные дома соседствуют с высоченными башнями. Нескромно-крупные вороны в боевом порядке присаживаются на плодородную почву; утром прохладно, и ни одна из них не издаст легендарного «кар» — бережет силы. Утром также тихо, как ночью. В начале лета клубника распускается белым цветком, в начале лета она начинает плодоносить. До полновесного лета природа успевает проснуться, оплодотворить себя, понести и родить. Летом природа в связи с высокой среднесуточной температурой впадает в анабиоз, замирает до осени. В иных географических районах подобное состояние наступает с понижением температуры, здесь — наоборот. Такова специфика климата. Привыкший к жарким ветрам житель, судя по всему, не замечает ни солнца, готового испепелить тебя, корпящего над клубничной грядкой, ни восточного ветра, в иные годы высушивающего не только землю, но и самого труженика огорода. Город, расплющенный по плоскогорью вроде растянутой на доске овечьей шкуры, вытянут с востока на запад. Главными здесь считаются две пересекающиеся улицы, одна из которых бежит мимо башен с улыбчивым солнцем, другая — берет начало у вокзальной площади, увенчанной монументом всесоюзного старосты, за вокзалом также имеются улицы, но они, в основном, несут второстепенный характер и в совокупности своей никак не называются. Река касается города у песчаного пустыря — небольшой пустыни, втиснутой между одноэтажными городскими кварталами и ее поросшим камышом правым берегом.
— Нравится мне здесь, — повторил Велиар, спускаясь к реке, — вокзал нравится, пустырь. — Он протиснулся в растительность, спустился на берег, подошел к воде. Тут Щепкин, больше негде. За куском водной зелени Велиар увидел неторопливо покачивающийся ботинок, вошел в воду, сунулся мертвецу под мышку и, толкая копытом непослушное дно, поволок на берег. — Вставай, дорогой, помогу… Не время еще.
— А уговор? — раздалось из камышей, — забыл? Никакой помощи!
Велиар бросил мертвеца на песок.
— Разве это помощь? В карманах хотел пошарить.
— Сначала в карманах, потом на должность попросишься?
— Не суйся! — огрызнулся Велиар.
Пятак Иблиса побагровел.
— А ну давай эту падаль обратно! — Иблис брезгливо склонился над Щепкиным, принюхался, пнул копытом. Пари ничего не стоило, но кто желает проигрывать на пустом месте — а характер, а самолюбие? У него уж потверже станет. «Вставай дорогой, помогу». Гляди, какой сердешный. Лукавый!
Уязвлённо засопев, Велиар уселся в ногах мертвеца — демонстрировать автономность. Не хватало, чтобы Щепкин взял вот так и помер, почти хорошим человеком, ведь не бывает такого, не бывает, дай только срок!
Иблис с омерзением ухватил Щепкина за ногу, потянул к реке. Зашелестел камыш, расступаясь и укладываясь под мертвое тело, захлюпала под копытами жижа. Оттащив на прежнее место и предоставил покойника течению, Иблис тщательно омыл ладони, вернулся на берег.
— Ведь живой еще, — сказал Велиар.
— Не твое собачье дело! — Иблис пошел от реки. — Сюда идут, будешь сидеть?
Велиар поднялся. Уговор дороже денег — с этим не поспоришь. Нехай всяк жмурик выкарабкивается сам. Хоть и беспомощен. Беспомощен и презрен. Но и актуален — куда без него. Куда без человека?
* * *Вы знаете, я ведь люблю траву, почву люблю. Поднимешься немного над землей, заберешься куда-нибудь вверх на дерево и обозреваешь окрестности, глазу отдохновение даешь. Все кругом зелено, симпатично. Ветерок обдувает, щекочет тебя, и нет большей радости, нежели сидеть сытым и не делать ровным счетом ничего. Сородичи внизу копошатся равнодушные, и тебе до них нет дела, будто ты… нет слов, чтобы выразить, что есть ты в тот момент и как тебе хорошо. А в дождь все плохо, все страшно и мерзко, словно внутри кошмар зреет какой, а в реке и того хуже — смерть река. Река — смерть.