Чучело человека (СИ)
Инга у телевизора штопала сыну рубашку, Щепкин подсел рядом, попросил разрешения увеличить громкость и уставился в экран. Шли региональные новости, часть которых традиционно заполняли ролики из губернаторской повседневности.
Щепкин придвинулся к экрану.
Размах Вращалова поражал: с момента переизбрания он успел присоединить к тому, что имелось от первого срока, не только пятидесятипроцентный пакет Щепкина, не только еще одну часть наиболее доходных заведений города, но и зачем-то городской Музей естественной истории. Сделки подавались потребителям новостей вроде попечительства, с намеком на шефскую помощь и — о-го-го! — в духе неких гуманитарных акций. В каждом случае фигурировали всевозможные благотворительные фонды, некоммерческие организации и прочая шелуха, за которой, о да, прятала знакомое лицо «далекая», а уже за ним — за знакомым ее лицом — проступала тушка самого господин-губернатора. Такая вот повседневность.
Пошла ежевечерняя программа «Регион-Ф», в которой треть эфирного времени также отводилась губернатору. В кадре, сменяя друг друга, поплыли губернаторские интерьеры, за кадром заструился диалог автора с героем, камера метнулась по дому, вырывая то одно, то другое полотно, кресло, люстру… Наконец, в кадре появился и сам хозяин — демократичный, без галстука, с собакой. Он сидел в кресле, а рядом — о Господи! — рядом стояла метровой высоты каменная — да нет, не баба — мать, Зоя Ивановна Щепкина. Щепкин задохнулся от возмущения, — подобного вероломного… подобного возмутительного глумления над общечеловеческими ценностями, от человека, провозгласившего семью приоритетом пребывания на посту… — к подобному Щепкин готов не был, он гулко и несерьезно зарыдал, а губернатор закинул ногу на ногу, извлек из коробки сигару и, рассуждая о коммунальных проблемах вверенной области, чиркнул-воспламенил о Зою Ивановну спичку, закурил и тяжело, даже как-то по-шахтерски устало, вздохнул.
* * *Утром к дому Инги подъехал грузовик; в кузове молчали рослые солдаты. В кабине между водителем и лейтенантом сидел сосед-старик. Солдаты стройно рассыпались по приусадебному участку, а командир прошел в дом, чтобы вручить хозяйке предписание о зачистке огорода с последующей высадкой утвержденной сельхозкультуры.
— Хорошо, — сказала Инга и ушла в дом.
Началась деликатная, без хамства, процедура. Солдаты, демонстрируя профессионализм, выкопали все, что не входило в официальный список, аккуратно сложили большие и малые кусты в пластиковые мешки, принялись разбивать грядки.
— Агро-спецназ, — пояснил офицер Щепкину, взиравшему на обустройство огорода. — Гвардейцы. Элитное подразделение. — И добавил для ясности, ибо Щепкин не демонстрировал настроения, храня лицо невозмутимым и даже, как могло показаться, высокомерным: — Все — студенты сельскохозяйственных вузов.
— Вижу, — наконец сказал Щепкин и кивнул в сторону соседа. — А он?
— Он? — Командир пожал плечами. — Так, попросился.
Солдаты понесли из грузовика большие картонные горшки с яркими этикетками. «Подарок от губернатора», — прочел Щепкин и, обращаясь более к самому себе, нежели к кому-то из копошащихся в зелени, произнес:
— Значит, будем есть клубнику.
Он попытался припомнить, что же нынче, в век технологий и переработки, производят из клубники. Конечно, это не должны быть ни джем, ни компот, со стойким и знакомым ароматом, ни нечто другое очевидное. Из памяти выплыла недавняя статья о домашней кулинарии. В ней утверждалось, что в бытовых условиях ягоду можно трансформировать в картофель, хлеб и даже овощные культуры; для этого нужны какие-то дополнительные ингредиенты, сохраняющие клетчатку и синтезирующие прочие полезные элементы, свойственные, допустим, зерновым, кажется, белки, углеводы… Впрочем, многое он не помнил. Будто уловив мысль Щепкина, офицер похвастался, что довольствие в подразделении стараниями администрации сейчас хорошее, личный состав не ропщет, — а что большинство снабжения все сплошь продукция клубничного производства, так солдатам только нравится. Наладили собственное производство, перерабатывают, хранят. Не отличишь, в общем. Бывают, правда, сбои, после которых котлеты отдают клубникой, но ведь поправимо, простительно тем, кто в авангарде, ведь в дальнейшем утрясется, встанет на нужные рельсы.
— Встанет, — согласился Щепкин.
— А статистика хорошая, — добавил офицер, — скоро охватим весь регион. Ведь это лучше, чем воевать?
— Лучше, — вновь согласился Щепкин.
— Знаете, мы еще и в октябре приедем, — улыбнулся собеседник, — перед морозцами. Тепличку наладим. Чтоб до весны. Ждите.
* * *Первый собак не любил, никогда не содержал их подле и лишь однажды разрешил дочери, кажется, было это году в тридцать шестом, собаку привезти на дачу. Десятилетняя девочка подобрала где-то в поселке толстопузого «шарика», постелила в корзине старое платье, опустила в нее щенка и распространила над ним пионерское покровительство. Осмелев и, видимо, догадываясь, о том, что кормежка отныне будет регулярной, что бы ни случилось, «шарик» взялся налево и направо тявкать, путаться под ногами и отважно гадить в присутствии Первого. Хозяину все это не нравилось. Однако, помня собственное обещание, задний ход дать он не решался, — лишь хватал щенка за загривок да возвращал в корзину. Через какое-то время щенок, опрокидывая корзину, вновь вырывался из узилища, и все повторялось по кругу. Разумеется, подобная ситуация не могла длиться бесконечно, спустя несколько дней «шарик» настолько достал Первого, что, получив увесистый пинок, заверещал, нырнул в щель у забора и пропал навсегда.
Днями на дачу забрела одноухая дворняга, Первый припомнил тот без малого двадцатилетней давности случай. Никаких чувств ни к «шарику», ни к дворняге — ни к собакам вообще и по-прежнему — не испытывая, но вопреки самому себе и устоявшемуся правилу почему-то не позволил офицеру охраны ее прогнать. Дочь выросла, жила своей жизнью, и спроси он сейчас о «шарике» тридцать шестого года, она, конечно же, ничего бы не вспомнила. Только что-то шевелилось внутри, под френчем, что-то легко колыхалось там, над желудком, поднимаясь к ключице, говорило на непонятном языке то ли интуиции, то ли вины — вины ли? — и он махнул, не прогнал, позволил спрятаться за позднеосенними кустами у забора, благородно распорядился подавать туда с его стола.
К своему удивлению, он привык к ней, перестал замечать беспородность и даже простил ухо. Иногда он говорил что-то, и она, склонив голову, вслушивалась, отвечая некими эмоциями, поджимала хвост или махала им, демонстрируя понимание и расположенность — расположенность! А то и бросал палку, тогда та срывалась с места, неслась в кусты, возвращала ее к ногам, усаживалась на лапы и, должно быть по навыку, привитому прежним хозяином, а может и по опыту многочисленных поколений предков, подавала голос, выспрашивая какое-нибудь вознаграждение за исполненный номер. Первый гладил собаку у единственного уха, распоряжался принести ей котлету, уходил в кабинет.
Каким-то особым чутьем, свойственным не столько собакам, сколько дворовой их части по причине ума, отточенного нелегкой промозглой жизнью, одноухая смекнула кто в доме хозяин: при появлении выходила из кустов, садилась на приличном расстоянии, но обязательно в поле зрения, ожидала внимания. Он подзывал, говорил что-либо по интонации располагающее, нестрашное, влюблял в себя, а она не противилась.
Однажды утром, когда она потеряла палку и стыдливо уселась у ног, он, находясь в сносном расположении духа, наклонился к ней, чтобы сделать замечание, но вдруг обнаружил омерзительно раздувшегося клеща, спрятавшегося за единственным ее лохматым ухом. Велев принести увеличительное стекло, чтобы рассмотреть паразита, он ковырнул его ногтем. Клещ не поддался. Первый повторил попытку, однако лишь раздавил, запачкался кровью и припомнив, что Второй некоторое время назад уже сталкивался с аналогичной напастью, приказал вызвать.