Чучело человека (СИ)
— Ну а как же, — кивнул чиновник. — Так. И вот здесь. Спасибо.
— Что теперь будет? — спросил Щепкин, понимая, что, конечно же, ничего хорошего не будет. — Ведь Щепкина не убили — он умер в своем кабинете…
— Об этом не думайте. В течение месяца материалы будут рассмотрены в городском суде, потом состоится заседание. Срок, я думаю, получите небольшой. С учетом чистосердечного признания, под которым вы оставили подпись и которое вы огласите на суде, можно ожидать что-нибудь не более семи лет. Поймите меня правильно, это весьма и весьма незначительный срок. Вы ведь убийца? Вдобавок у вас приготовление к террористическому акту, не забывайте. Но мы будем ходатайствовать… Я вот что хотел спросить, как вам у нас? Нормально? Понимаю, первый день, не привыкли. Однако, как вы могли убедиться, это учреждение образцовое, экспериментальное. Сейчас многое в жизни меняется. И будет меняться. В стране всего три подобных хозяйства. Ведь подследственный еще не преступник, вы согласны? Значит и условия содержания не должны отличаться от среды, из которой мы, как это не грустно звучит, из которой нам иногда приходится извлекать человека. Даже не «извлекать», а, скорее, вынимать. Нет, даже не «вынимать», а как бы направлять. Вы понимаете, что я имею в виду.
Рассеяно глядя в пол, Щепкин кивнул.
— У нас четырехразовое питание, вам понравится. Правда, основная номенклатура — блюда из клубники. Но по вкусу и питательности не отличаются от традиционных. У вас будет время убедиться. Насчет качества питания можете не сомневаться, у нас имеются заключения соответствующих инстанций. Вот. Скажу вам по секрету, я здесь не ем — язва. А наша кухня, она не приспособлена к обработке овощей, скажем, или курицы, исключительно клубничные полуфабрикаты. Но не подумайте ничего такого — у меня есть разрешение. А корпоративный дух я соблюдаю. И от подчиненных требую. Сказано клубника, значит — клубника.
— Вы сейчас все это мне по бумаге читаете? — неожиданно спросил Щепкин.
— По какой бумаге? — смутился чиновник.
— Вон по той, что перед глазами, — кивнул Щепкин. — А инструкции вам в наушник передают.
— В какой наушник? — еще более смутился чиновник. — Нет у меня ничего.
— Да вон же, провод в ухо бежит! Я отсюда слышу, как диктуют.
Щепкин вскочил со стула, бросился к столу, желая схватить, разорвать, съесть, наконец, уничтожить все, что он так неосмотрительно подписал, но сильный удар в лицо вдруг неоспоримо бросил его на пол; Щепкин попытался встать, но сознание в самый неподходящий момент вдруг повернулось задом; последнее, что услышал Щепкин в фальшивом кабинете, был виртуозный крик поддельного чиновника, зовущего на помощь.
* * *В канун последнего Нового года, разумеется, о том, что год последний, он не догадывался, Первый получил открытку. От имени коллектива ученых-зэка (геронтологов, биологов и геммологов) Заславский поздравлял вождя, поздравлял семью вождя, коллег, желал известных благ (здоровья — здесь можно смеяться; долголетия — и здесь можно смеяться, даже навзрыд; благополучия — мог и не упоминать; и прочая), надеялся, что пятьдесят третий будет для Первого переломным, судьбоносным, обещал приложить дополнительные к этому усилий, уверял в силе науки и ее ему — Первому, разумеется — преданности.
«Что-то у них проклевывается», — подумал Первый и под утро 1 января 1953 года заснул необыкновенно легко — без блуждающей боли в затылке, без спины, без сердца, без желудка, — заснул словно в детстве, когда не гадаешь, где что находится, да и не уверен, есть ли оно вообще.
Заснул Первый так хорошо, что увидел сон; и не то чтобы увидел, но зажил, задышал и даже — сложно сказать, имеется ли в этом дотошная историческая точность — даже сплюнул, как-то, спускаясь с горы молодым монахом-отшельником. Сплюнул и оглянулся, ибо нехорошо это, слюной метить, особенно коли при свидетелях или в приличном обществе. Но ни общества, ни свидетелей не оказалось, монах облегчено перекрестился, видимо прося прощения, зашагал по тропинке за известным одному ему делу. Довольно долго он шел молча, размышляя о своем, об отшельническом, стойко терпел кавказское знойное солнце, как вдруг навстречу попалась старуха. Старуха не старуха, но чрезвычайно пожилая женщина. Остановилась, остановился и он. Она поздоровалась, и монах ответил ей кивком, даже намеревался протянуть руку, чтобы поцеловала, но не протянул, так как старуха не выказала к поцелую видимого побуждения.
Женщина спросила монаха, куда он держит скорбный путь (должно быть знала, что путь ожидался скорбным), и тот ответил, что вообще-то никуда, но если быть точным, то — к народу. «К народу, это хорошо, — сказала женщина, — особенно, когда народ тебя ждет, очень это хорошо». Недолго думая, она посоветовала монаху взять с собой плеть, ибо народ жаждет, в этом месте она подняла к небу указательный палец, чтобы особо сконцентрировать внимание молодого монаха-отшельника.
Тем не менее, молодой монах-отшельник — то ли будучи человеком в жизни еще весьма неопытным, то ли страдая неким рефлекторным антагонизмом — только он вдруг возразил женщине, заявив, что плети у него никакой нет и что в обозримом будущем не предвидится. «А что у тебя есть? — не унялась хитрая женщина. — Ведь что-то у тебя все-таки есть?» И она предложила Первому взять с собой нож. «Возьми нож, — посоветовала она, — народ его тоже любит». Однако у монаха не оказалось и ножа. Тогда старуха предложила молодому человеку самому выбрать то, с чем идти к народу. Монаху мысль понравилась, он оглянулся и, не найдя ничего подходящего, назвал камень. Прямо так и сказал: мол, ничего нет, а есть лишь… «Ну, вот этот камень», — он поднял с дороги угловатый булыжник и протянул женщине.
— А говоришь, что ничего нет. Ступай.
С тем и расстались. Первый продолжил спускаться по горной, полной неизвестных опасностей тропе к народу, а старуха пошла, кто ее знает, куда она пошла, — сон прервался.
Первый проснулся, вышел на снег, увидел вопреки ожидаемой дачной заснеженной растительности готическую Кремлевскую стену, пошел вдоль нее, набирая в сапоги снег. Его остановил часовой, но тут же узнал, опешил, отвернулся.
— Солдат, — позвал Первый, — у тебя есть камень?
Солдат переспросил, не разобрав вопроса, Первый повторил. Вместе они нашли осколок красного кирпича, и Первый вернулся в спальню. Он бросил кирпич на армейское одеяло и неожиданно проснулся вновь. Он пошарил рукой по одеялу, — камня, разумеется, не было, — поднялся пройти к умывальнику.
Небольшая, гороховой величины тень скользнула по подушке, растворилась на бескрайнем свинце одеяла, затерялась в складках.
Первый несколько раз брызнул в лицо ледяной водой, отерся полотенцем, вернулся под одеяло. Закрыв глаза, он подумал, что можно было бы закурить трубку, но вставать не хотелось, и он повернулся на бок, чтобы поскорей заснуть и скоротать к черту эту первоянварскую ночь.
* * *Комната свиданий, не отличающаяся от камеры ни объемом, ни фурнитурой, ни акустикой, похоже, спроектированная по общей кальке, также вмещала двух человек. Впрочем, исключение имелось — один из кратковременных обитателей комнаты всегда и по определению оставался гостем, то есть человеком вольным, не осужденным.
Щепкина ввели в комнату свиданий. Госпожа Вращалова, «далекая», улыбчивая и расположенная, ожидала его в одном из двух уютных кресел.
— Симпатично у вас, — сказала она, вставая навстречу и вытягивая для поцелуя губы.
Щепкин устранился, сел на стол, скрестив руки на груди, вопросительно уставился на ту, кого не встреть еще тысячу лет, уже не вспомнил бы, и помнить не хотел. Во всяком случае, не вспомнил бы так, как помнил тогда, когда мама была жива и существовала другая жизнь.
Заранее зная, что скажет «далекая», Щепкин долго и терпеливо слушал ее узорную речь, иногда кивал, благословляя ложь, которую трудно было распознать, но которая наверняка присутствовала в самом ее появлении, в выстраиваемых ею — и несомненно — планах, в радушии. Из всего, что она нагромоздила, новым было то, что гражданка Вращалова привлечена в качестве свидетеля, что ради сохранения Щепкина и отношений между ними, ради всего святого, во что верит он и во что она также всегда верила… в общем она заявляет и зафиксирует официально, что Щепкин — не Щепкин. Вдобавок ко всему она наняла очень хорошего защитника, знакомого с Щепкиным лично, который согласен подтвердить, что Щепкин — не Щепкин. Несколько человек, включая означенных Вращалову и защитника, человека достойного и преданного покойному, включая еще некоторых довольно важных в деле персон, готовы были показать, что Щепкин — Дементьев, а Дементьев — Щепкин, и получалось, что оживи сейчас Дементьев, он все это подтвердил бы с не меньшим, нежели госпожи Вращаловой, энтузиазмом. И все это Щепкину во благо.