Наследники Асклепия
Стоп! Я ведь рассказываю о врачевании. Какое отношение к теме имеют эти гражданские страсти? Мне кажется, что имеют. Мне кажется, что честность, чувство товарищества и благодарности к коллеге являются одним из признаков того, что этот врач «вырос из сердца», что он действительно врач.
Ну, а как же солдат, у которого все — от диагноза до положения во время операции, не говоря уже о самой операции, — было сплошной, нет, не ошибкой, а черт знает чем? На шестой день Мотя снял швы. Солдат ведь был Мотиным пациентом. Рана зажила первичным натяжением, то есть, отлично, без малейших патологических признаков. Так и Мыкола Ковач выздоровел, несмотря на то, что я его лечил. Велики и могущественны лечебные силы организма. Если врач им не очень вредит.
Произвели ли эти два случая на Мотю такое же впечатление, как на меня? Не знаю. Знаю только, что Мордехай Тверской стал блестящим врачом-терапевтом, обожаемым пациентами и очень многими коллегами.
Умение думать
О защитных силах организма мне было известно уже в студенческие годы. Влияние высшей нервной деятельности на эти силы подчеркивалось на всех лекциях наших профессоров. Павловский нервизм, доведенный до абсурда, вбивался в наши головы, как гвозди в доску. Лечение сном стало не просто популярным, но обязательным. Не знаю, лечили ли сном сифилис. Но один киевский хирург (по совместительству в ту пору популярный писатель) в течение трех месяцев лечил сном больного с переломом бедра. Вероятно, он считал сон такой мощной панацеей, что даже не осуществил пусть самой примитивной на солдатском уровне иммобилизации отломков. Естественно, они не срослись. В отличие от этого хирурга, кандидата медицинских наук, работавшего хирургом во время войны, я, еще будучи юным солдатом, знал, что при переломе необходима иммобилизация. Чем угодно. Деревянной планкой. Ветками дерева. В крайнем случае — штыком. Солдату было проще. Юный солдат не знал официального нервизма и того, что перелом можно лечить сном.
Хотя случай хирурга-кандидата-писателя произвел на меня убийственное впечатление, кое-что из вдалбливаемого в меня учения о нервизме все же осело в клетках моего тщательно промытого коммунистической пропагандой мозга. При всем критическом отношении к этой так называемой науке, я изредка поддавался ее влиянию.
Произошло это буквально в первые дни моей работы врачом. Молодая женщина после ампутации обеих ног тяжко страдала от фантомных болей. Ноги были ампутированы на границе верхней и средней трети бедер. Больная жаловалась на то, что она сходит с ума от невыносимого жжения в стопах и голенях. Предстояла операция — реампутация обеих культей. Я знал, что причина фантомных болей — патологические изменения в концах ампутированных нервов. И все же. Почему бы не попробовать гипноз. Правда, до этого случая я никогда не занимался гипнозом. Но вспомнил, как сеансы гипноза проводила профессор, преподававшая психиатрию, и решил попробовать.
Я попросил пациентку сосредоточить свое внимание на блестящей чайной ложечке, долго беседовал, уверил ее в том, что она уснет на счете десять и начал считать. Действительно, на счете десять пациентка уснула. Для меня это оказалось неожиданностью. Мне трудно было поверить в то, что я способен загипнотизировать человека. Сомнение было так велико, что я даже подумал: не закрыла ли пациентка глаза только для того, чтобы не огорчить молодого врача? Но следовало продолжить сеанс, что я и сделал. Оказалось, что больная действительно уснула и уже в состоянии гипнотического сна внимала моим наставлениям.
Сеансы повторялись. Больная засыпала уже при счете пять. Уменьшилась интенсивность болей. Уже не было необходимости в наркотиках. Даже к обычным обезболивающим средствам пациентка прибегала все реже. Реампутация не понадобилась.
Я поверил в свои способности и все шире стал пользоваться гипнозом. Но именно в случае, в котором гипноз мог оказаться самым мощным лечебным средством, я не применил его по сугубо субъективным причинам.
В ту пору я был клиническим ординатором в первой клинике Киевского ортопедического института. Работал я сорок восемь часов в сутки: девятнадцать больных в двух палатах, плановые операции, шесть суточных дежурств в месяц в травматологическом пункте института, раз в две недели экзамены по разделу ортопедии, для чего приходилось реферировать до двух тысяч страниц прочитанного текста. Кроме всего этого, нередко ночью раздавался стук в дверь нашего общежития, находившегося этажом ниже клиники, и нас срочно вызывали в травматологический пункт, так как кареты скорой помощи доставляли пострадавших в очередной катастрофе, а дежурные не успевали справиться с этим потоком. И вот при такой нагрузке, при таком ритме нам добавили еще одно удовольствие: обязательные занятия по Павловскому нервизму.
Должен заметить, что со студенческой скамьи я с пиететом относился к имени академика И.П. Павлова и к его учению о высшей нервной деятельности. Но ЦК славной коммунистической партии избрал учение Павлова дополнительным оружием в своей борьбе с различными враждебными идеологическими лжеучениями. Почему-то еще одно дополнительное оружие — теории Лысенко и его клевретов, свирепствовавшие в то время, вызывало у меня, мягко выражаясь, брезгливое чувство. Кроме того, боролись еще с безродным космополитизмом. Следовало быть абсолютным идиотом, чтобы под этим термином не разглядеть примитивный антисемитизм. Но, вероятно, Центральному Комитету моей родной партии это для чего-то необходимо было на тернистом пути к светлому будущему. К тому же, космополитизм — не наука. Другое дело — учение Павлова. Мне было просто стыдно, что вбиваемый в нас нервизм стал вызывать у меня такую же реакцию, как «учение» Лысенко и борьба с генетикой.
Последняя точка в этой эпопее была поставлена во время лекции академика Быкова, которую он читал в большом зале Киевского дома офицеров. Лекция была обязательна для врачей. Я пошел на нее без принуждения. Быков был учеником Павлова. На втором курсе института мы учили физиологию по учебнику академика Быкова. Может быть, он действительно когда-то был ученым. Но пересыпанная политическими декларациями ахинея, излагаемая академиком, была на уровне ответа на экзамене студента-двоечника, которого сейчас погонят с барабанным боем.
Когда академик умолк, из своего предпоследнего ряда хорошо поставленным командирским голосом, услышанным не только соседями, я спросил:
— Кто же ты, Иисусе, если у тебя такие апостолы?
Осторожный смех одних и возмущенные взгляды большинства были реакцией на мою выходку. К счастью, она прошла для меня без последствий. А ведь на дворе было лето 1952 года. Но в досье, аккуратно собираемом на меня в КГБ, она была зафиксирована.
И вот именно в это лето, в день, когда я был на амбулаторном приеме в поликлинике института, ко мне обратилась молодая женщина с жалобами на то, что у нее сперва нарушилась чувствительность, а затем и движения в пальцах левой кисти.
Я тщательно обследовал больную и почувствовал себя не просто неучем, а клиническим идиотом. Диагноз на основании увиденного — поражение всех трех нервов — лучевого, срединного и локтевого. Но поражены они только на уровне лучезапястного сустава. Следовательно, в этом месте должно быть какое-нибудь повреждение. А рука была целенькой, без повреждений. И не только в этом месте. Не доверяя себе, я снова обследовал больную с головы до ног. Ни-че-го! Не может быть у больной такого паралича! Но ведь он есть!
Послал больную на рентгенографию шейного отдела позвоночника. Честно говоря, не для того, чтобы обнаружить какую-либо патологию (судя по клинической картине, ее не должно было быть), а для того, чтобы я смог спокойно подумать в отсутствии больной. Рентгенограммы, как я и предполагал, не дали никаких дополнительных сведений, а времени, даже будь его в десять раз больше, оказалось недостаточно для появления каких-нибудь продуктивных мыслей. Я проклинал себя за беспомощность и невежество.