Лугару (СИ)
Сюда не допускались санитары — у них было свое, отдельное помещение. Кроме столов здесь находилась узкая больничная кушетка, на которой можно было прилечь во время ночного дежурства.
Ширмой была огорожена тумбочка с примусом, на котором можно было подогреть чайник или что-нибудь приготовить. Немудреная посуда — сковородка, две кастрюли разного размера, тарелки с вилками — хранилась в тумбочке.
Штатных патологоанатомов было трое. Главный — Борис Рафаилович Кац, который практически заведовал всем моргом, Зина и еще один врач, который настолько редко появлялся на своем рабочем месте, что стол его сиял девственной чистотой.
Впрочем, все — и она, и Кац, и санитары — знали, что он усилено ищет работу, каждый день бегает по всем больницам города в надежде сменить страшный и отвратительный морг на более положительное и престижное место. Проработав всего три месяца, молодой врач не выдержал нагрузки — не столько физической, сколько психологической, и попросту сломался, что происходило сплошь и рядом. И пока степень его деградации не стала зашкаливать до черного цинизма или физического разложения в виде хронического алкоголизма, чем страдали в большинстве своем и врачи, и санитары, он решил сбежать с корабля, который довольно уверенно держался на плаву. Как шутил Кац, пациенты приходят и уходят, а морг будет всегда.
Потому молодой врач мог считать себя чем-то вроде хорька, а вовсе не крысой, бегущей с тонущего корабля. Хотя по мнению Зины, больше он напоминал обычную дрессированную обезьянку, которой вполне подходило бы выступать в цирке.
Что касается ее самой, то с первых же месяцев пребывания на этой работе она заразилась крайней степенью черного цинизма, искренне сдружилась с Кацем, чувствуя в нем родственную душу отщепенца — такого же, как она, — и стала чувствовать себя настолько комфортно, что порой побаивалась саму себя.
Ее «пациенты» были абсолютно безобидны и совершенно согласны со всем. У них больше не было ни любовных драм, ни политических проблем, ни денежных трудностей, ни противоречий с обществом, ни алчности, ни обид, ни тщеславия… Да ничего у них не было! Но, тем не менее, они умели говорить. В своем ледяном молчании они говорили четко и по существу дела, рассказывая, что именно с ними произошло, открывая такие детали, в которых никому и никогда не признались бы при жизни.
А самое главное, они ничего от нее не хотели — ни денег, ни внимания, ни работы на заморскую разведку… Ничего, кроме самой суровой откровенности в свете белых ламп, где без масок и без шелухи представала вся правда о жестокой жизни — в точности такой, как она была.
Поэтому, сразу почувствовав себя комфортно и спокойно, Зина очень быстро стала правой рукой Каца и во многом разгрузила тяжелую работу переполненного морга, над реформированием отделов которого городское начальство работало каждый год.
Но если бы кто-нибудь ее спросил, что она считает самым отвратительным, невыносимая и психологически тяжелым в работе, Зина, не задумываясь, сказала бы только одно: заполнение бумажек — срочных формуляров и сводок, бесконечное количество бумажной документации… Ворох бумаг… Если сбросить их из самолета, думала Зина, они покрыли бы с верхом весь невысокий морг…
Советская власть отличалась страшным бюрократизмом. На каждое действие требовалась заполненная форменная бумажка с печатью и подписями. Причем бумажки эти следовало заполнять правильно, иначе могло влететь всем.
Иногда бывали такие дни, когда Зина с легкостью проводила 2–3 вскрытия, что отнимало у нее 1,5–2 часа в целом. Зато весь остаток дня, все шесть, а то и семь часов она тратила на заполнение бумажек, которые писала за всех сразу.
Вдруг оказалось, что с заполнением официальных бумажек Зина справляется лучше всех. Она была грамотна, у нее был хороший почерк, за ее плечами была служба в детской поликлинике, где требовалось заполнять карточки. А потому постепенно бумажный поток перекочевал полностью в руки Крестовской, став ее не проходящей головной болью, которая иногда так сильно действовала на нервы, что Зина бежала на вскрытие, чтобы в сугубо медицинских действиях найти отдушину.
И вот в этот день она пришла на службу раньше, чтобы снова засесть за рабочий стол, который в бумажном море напоминал затонувший корабль под бесконечным количеством справок, документов, формуляров, завалившим даже верхушку настольной лампы! И все эти бумажки нужно было заполнить срочно, желательно — до утра. Тут требовались усидчивость, терпение и внимательность — качества, которые и так необходимы хорошему врачу, но в бюрократической бумажной системе советского государства были доведены до абсолютного абсурда.
В первые месяцы, когда выяснилось, что с бумажками Зина справляется хорошо, она попыталась подключить к этой нелепой работе главного патологоанатома и своего шефа — Бориса Рафаиловича Каца. Но очень скоро поняла, что из этой затеи ничего не выйдет. А потому просто махнула рукой.
В молодости он был блестящим хирургом и гордостью выпуска медицинского института. Его ждало блестящее будущее в любой из городских больниц.
Очень скоро Кац получил назначение в кардиологическую больницу — одну из лучших городских клиник города. Он проводил сложнейшие операции на сердце. Долгие годы опыта и практики сыграли свою роль — слава хирурга Каца загремела по всей Одессе. Несколько раз Бориса даже возили в Киев, где он оперировал заболевших членов руководства УССР.
Благодаря своему таланту и успешности операций он избегал «чисток», в которые время от времени попадал из-за своей национальности. Кроме того, не лишними оказывались и документы о его «пролетарском» происхождении, которые ему сфабриковал один из благодарных высокопоставленных пациентов, спасенных Кацем.
Так шло до поры до времени — до того момента, пока к его дому не подъехал черный автомобиль, куда ровно в три часа ночи, прямо в полосатой пижаме, знаменитый хирург и был усажен.
Известие о том, что Кац арестован, повергло одних в ужас, а другим подарило несказанную радость. Как стало известно впоследствии, причиной ареста стал элементарный донос, написанный кем-то из коллег. Каца продержали в застенках полгода.
За эти полгода жена его, русская по национальности, родом из села в Одесской области, в городском управлении НКВД написала отказ от супруга и подала на развод. Стала любовницей высокопоставленного НКВДиста, с его помощью переписала на себя квартиру бывшего мужа и заявила, что все золото, подаренное супругом, забрали при обыске. Впрочем, это не мешало ей красоваться в самых модных ресторанах на Дерибасовской в бриллиантовом гарнитуре, который — и все это знали! — был презентован ей бывшим супругом.
Так бесславно и страшно канул бы в Лету знаменитый одесский хирург, — к несчастью своему, еврей, в документах которого уже появилась — пока карандашом — буква «Р», что означало «расстрел», если б в дело не вмешался все тот же один из его высокопоставленных киевских пациентов.
Узнав, что произошло, он нажал на серьезные кнопки. Настолько серьезные, что из дела Каца стерли карандашную букву «Р», а самого его выпустили из тюрьмы. Как был — в полосатой пижаме и в тапочках на босу ногу — в феврале.
В квартире Бориса Рафаиловича проживала бывшая супруга со своим любовником, и его не пустили даже на порог. Через закрытую дверь бывшая любимая женщина крикнула, что выбросила на помойку все его вещи, и чтобы он навсегда забыл этот адрес. Кац был интеллигентом во многих поколениях и не умел сражаться, а тем более вступать в дискуссию с уроженкой села.
Кровавыми буквами в памяти Бориса Рафаиловича всплыли предостережения его матери, умолявшей не жениться на этой гойке. «Холоймес не в том, шо она гойка, — воздев руки горе, вещала мадам Кац, — а в том, шо она село! У нее тухес вместо усех внутренних органов! Село — это ж диагноз, оно всегда проявляется в поступках!» Но тогда молодой и влюбленный Боря не послушал мать.
Впрочем, что было — то прошло. Каца приютил его друг по университету — очень хороший человек, и, между прочим, этнический украинец по национальности. Он буквально вернул Бориса к жизни и даже выхлопотал для него работу.