Баллада об ушедших на задание

Отступать поздно. Идти вперед? А успеешь ли проскочить? И есть ли там где укрыться? Вдруг окажется, что эта конура стоит вплотную к следующей…
Рэм медленно-медленно опустился вдоль стены, присел на корточки.
Вот немцы уже рядом… Прошли…
Выпрямиться… И, распластываясь по стене, неслышной тенью скользнуть вперед и за угол.
Теперь дверь была в десяти-двенадцати шагах от него. Потребуется – можно проскочить одним рывком, никто и сообразить не успеет, что произошло.
Немцы возвращаются…
Рэм передвинул автомат за спину, чтобы металл ненароком не блеснул; стал в теневой угол и даже глаза сощурил (если бы рассказать, сколько разведчиков погубили отсвечивающие в темноте белки глаз!), но не плотно, ровно столько, чтобы все видеть и не выдать себя.
Показались немцы.
Рэм стоял почти прямо перед ними во весь рост; приглядеться – увидят; но с какой печали им всматриваться в этот темный угол? И Рэм даже не волновался. Единственное, чем он был занят, – это собственные мысли, которые он тоже маскировал: старался сделать отвлеченными и рассеянными, чтобы, упаси бог, немцы ничего не почувствовали.
Рэм увидел их только совсем рядом.
Они остановились возле этого же угла. Один даже прислонился. Стоило Рэму чуть шевельнуть правым локтем – он бы коснулся эсэсовца.
– Вы не правы, – сказал кому-то эсэсовец, и по голосу Рэм понял, что он молод. – И доказать это весьма несложно. Я ведь не спорю, что вы чертовски богаты. Это очевидность. Но золото пропитало ваши мозги, и вы отучились думать. Идея вашей цивилизации примитивна: заработать деньги, чтобы потом с их помощью заработать еще больше денег. И так без конца… Это замкнутый круг. Вы ходите по нему, как слепая лошадь, которая вертит жернова.
– Зарабатывать деньги – идея не очень романтичная. И в этом, штурмбаннфюрер, я согласен с вами. – Собеседник неплохо шпарил по-немецки, это даже Рэм понял. – Но все-таки она гуманней вашей, нацистской, идеи уничтожить всех евреев. В ней есть хоть какой-то смысл!
– Не говорите мне о гуманизме. Это, право же, смешно. Я понимаю вас. Вы примеряете все наши акции на себя. Но будьте выше этого! Уничтожение евреев – только средство, а не цель. Не мне вам объяснять, что это разные вещи. К сожалению, лично вас я знаю пока недостаточно, зато на ваших коллег, ковбоев «Дикого Билла» [4], за последние два года я насмотрелся. И в Париже и в Берне. Вот уж где беспринципные парни! Лишь минуту назад ты с ним так поговорил, как кажется, в жизни своей не говорил еще ни с одним человеком. Души свои друг перед другом до дна раскрыли. Так поняли друг друга, такое единодушие и понимание во всем. Ну кажется, вся твоя жизнь до сих пор была только ожиданием этой встречи. Он тебя обнимает – и вдруг чувствуешь, как тебе под ребра засунули нож…
Незнакомец еле слышно смеялся.
– Работа такая, черт побери! Как вы сами только что сказали, Корнелиус, нам за это деньги платят.
– Ну! Так не лицемерьте же! Не называйте это жертвами во имя великой демократии.
– Куда денешься? Эти слова – одно из условий игры.
– Ловлю на слове! Вы сами назвали это игрой. Между прочим, как я успел заметить, одно из любимых словечек американцев. Стоит сразу после «сколько долларов?» и перед «свободой».
Незнакомец веселился вовсю.
– А чем вам не нравится эта святая троица, Корнелиус?
– Могу сказать: бездуховностью, анемичностью, бескровием…
– Вы опять о евреях, штурмбаннфюрер?
– Дались они вам! Во-первых, никто не собирается уничтожать всех…
– Ну да!
– Вы меня перебили! Во-вторых, повторяю, уничтожение евреев – только средство. А цель выше. Она кажется слишком высокой и невероятной (а может быть, и пустой, и даже выдуманной) для ваших закосневших в меркантилизме мозгов. Наша цель – чтобы каждый немец мог найти себя, понять себя и выразить. Мы думаем в первую очередь о душе немца. И во вторую – о душе. И в третью – тоже.
– Ужасно интересно!
– Не смейтесь… Для нас это свято. Мы, немцы, всегда были идеалистами. И сейчас сражаемся за идеал. Только идеал – не меньше! Родина, народ и душа – вот наша троица. Чувствуете разницу? Мы в одиночку сражаемся со всем миром. И не жалуемся. Мы сами выбрали этот путь. И нам хватит силы для этой борьбы. Потому что великая энергия рождается только для великой цели.
«Ах ты, гад, – подумал Рэм, – жалкий парвеню! Так ты не только Геббельса, но еще и французских философов пытаешься цитировать?..»
– От ваших масштабов, Корнелиус, у меня кружится голова, – посмеивался незнакомец. – Заверните-ка что-нибудь попроще.
– Например?
– Ну, что лично вы со всего этого имеете.
– Опять «сколько стоит»?
– Я не настаиваю, Корнелиус. Переведите в вашу эфемерную валюту.
– Попробую. Только вначале один элементарный вопрос, рассчитанный, правда, на чистосердечие. Вы счастливы?
– Не думал над этим.
– Вот видите!
– Ну если чистосердечно – не очень.
– И хотите знать, почему? Вы не нашли себя. Может быть, даже не искали. Вы живете механически – только потому, что родились. Убиваете, только чтоб лично вас не убили. Боретесь с нами, потому что вам за это платят. Пошли в разведку, потому что в вашем характере есть склонность к риску, а за риск можно запросить дороже…
– Давайте о вас, Корнелиус, – перебил незнакомец. – Мы ведь о вас говорили.
– Теперь обо мне. – Штурмбаннфюрер даже дух перевел, как показалось Рэму, набирал в грудь побольше воздуху – так его вдохновляло. – Перед вами счастливый человек! Я это знаю. Я это чувствую. И сомнений в этом у меня нет. Вы верите в призвание?
– Предположим, да.
– Это удел избранных. И я попал в их число. Как говорится, бог на меня посмотрел.
– Неужели вы поэт, Корнелиус?
– И не поэт, и не архитектор, и не полководец. Я – разрушитель. Родной брат Герострата. И я один знаю, что храм в Эфесе он сжег не для славы, а только потому, что, как сказано в библии, время камни собирать, и время их разбрасывать. Все, что построено, в свое время должно быть разрушено. Это естественно. Мы, разрушители, необходимы. Мы – топор в руках Истории. Мы как буря валим самые огромные деревья – пусть откроют солнце молодой поросли! У нас есть неведомое другим чувство, когда надо что-то разрушить. Когда Герострат увидел храм Артемиды, ему почудилось, что все это величие уже охвачено огнем, все уходит дымом, и он понял, что это ему бог подсказывает, что это судьба, что так надо, – и он был счастлив, когда выполнил свое предначертание… Я знаю это чувство. Наслаждение оттого, что разрушаешь, топчешь, убиваешь. Сколько раз бывало: я вижу какого-то человека и чувствую: он дошел до своей последней черты. Он может быть счастлив, и благополучен, и ни о чем не подозревать. Но я-то знаю!.. И я исполняю свой долг.
Рэм вдруг опомнился. Оказывается, в его руке уже давно нож. Он уже медленно поднимал его…
«Спокойно, – сказал себе Рэм и понял, что быть холодным сейчас не в его власти. – Ты все равно сейчас не можешь его убить, не имеешь права. Этого фашистского выродка… Ярину погубишь, операцию погубишь, капитан тебе не простит. Спрячь нож!» – приказал себе Рэм – и не смог.
– Послушайте, Корни, – сказал незнакомец, – а может быть, вы просто палач?
– Нет… Нет, незнакомец. В вас опять говорит извечная утилитарность. А понять ведь так просто. Палач – это профессия. Человек мог разводить капусту, но вдруг узнает, что за надевание на чью-то шею шнурка или стального тросика, оказывается, платят больше. И он вместо огорода начинает специализироваться на казнях. За деньги. Только за деньги. Вот где ваша психология. А мне золота не нужно. И славы тоже. Я убиваю потому, что этим выражаю себя и утверждаю себя. И в контрразведку я пошел не из-за денег, а потому, что знаю, как это приятно, как это прекрасно – разрушать чужие хитрости, расплетать сети агентуры, явок, провокаций… Надеюсь, теперь вы меня правильно поняли, и не будете уподобляться тем пошлым лицемерам, от которых только и слышишь: «Ах, кровь, ах, чистые руки, чистая совесть, ах, бессмертная душа!..»