Мёртвый хватает живого (СИ)

Мэр и губернатор тоже не гнушались сняться в качестве закамуфлированных рекламных персонажей. За пиар в новостях с мэром и губернатором бухгалтерия брала с рекламодателей двойную расценку. То, что называется имиджем власти, тоже требовало то поддержки, то переделки. В зависимости от меняющихся вкусов публики и политической моды, дух которой Регина обязана была чуять как немецкая овчарка. Сегодня мэр подаётся как книгочей и философ, а завтра — как курильщик трубки и заядлый рыболов. До кризиса 2012 года губернатор увлекался конным спортом, а нынче на даче помидоры и капусту выращивает. И парнички строит из старых оконных рам.
Рыбалка. Где-то у неё сохранился тот текст. Повторять полностью его она не станет. Это было бы скучно. И не хватало ещё, чтобы зрители обвинили её в плагиате у самой себя. Нет, пусть кадры использованные, январские, — за кадры она не отвечает, — а текст будет новый. Твори, выдумывай, пробуй.
Образы простых людей из народа. Сейчас это так же модно, как и в январе. Кроличьи шапки, овчинные тулупы, валенки в галошах. Мормышки. Да, отечественные сигареты. Не дешёвые, но и не самые дорогие. Оба, и губернатор, и мэр, на льду курят, но не видно, какие сигареты курят. Вот и хорошо. Положим им на рюкзак пачку «Петра Первого». «Лёгких». Лёгких — потому что мэр и губернатор заботятся о здоровье. А ещё потому, что лёгкие стали хуже покупать после повышения на них цен. Потому-то и пришёл на них пиар-заказ.
Вот пиар-карта. Сигареты, водка и тушёнка. Джентльменский набор, усмехнулась Регина. И как нарочно под старые кадры.
Водка «Голубой источник N20». Мэр и губернатор пьют из стопок, наливают из бутылки. Наливают «Кристалловскую», но её ретушёр заменит. Ещё недавно реклама водки и коньяка была запрещена. Столько было муки с разными сюжетами, сколько было нудного, нетворческого камуфляжа!.. А сейчас жить стало веселее.
На закуску у рыбаков тушёнка «Овсянниковская». Они её и едят. Чисто сработано. Тушёночники из Овсянниково — постоянные клиенты «Тюмени ТВ».
Заголовок для репортажа. Старое не годится: во-первых, оно использовано, во-вторых, оно неудачное: «Губернатор и мэр на рыбной ловле». Пресное, официальное. Нужно что-то народное. Есть: «Без труда не вынешь и рыбку из пруда». «Не вынешь» или «не выловишь»?… В словаре пословиц и поговорок — «не вынешь».
Она стала набирать. «Ясным октябрьским… (удалила «октябрьским») утром Сергей Сергеевич Белоколокольцев и Пафнутий Аркадьевич Египетский… (да, да, отлично, простые такие мужички из народа, — и в то же время с уважением, по имени-отчеству) решили порыбачить…»
Она засекла время. Ради спортивного интереса.
Уложусь или не уложусь в полчаса?
Уложилась в сорок минут.
— Что ты хочешь, Регинка? Устала. Вчерашняя гулянка плюс… Ого. Уже двадцать восьмое октября настало. Понедельник.
Она вложила файл с репортажем в письмо и отправила по e-mail. Выключила компьютер. Встала из-за стола.
— Не опоздать бы на работу, — сказала Регина.
И пошла спать.
  
Глава девятая
 
27 октября, воскресенье, около одиннадцати часов вечера. Владимир Анатольевич Таволга
На центральной аллее он вдруг ощутил себя чужим. Ему нечего было тут делать.
А ведь нет. Как это — нечего? Так вот зачем он сюда пришёл! Ему нужно было убедиться, что мир вокруг него — именно тот. Прежний. Что за годы мир не изменился. Стоило ли сомневаться, право!
Кто-то разбил бутылку. Слева от Владимира Анатольевича захохотали и обдали его табачным дымом. Нарочно, кажется, на него дунули. «Ходит туда-сюда, ненормальный профессор… Эй, ты что тут ходишь, чёрт бородатый? Зачёт примешь у меня, препод?» И опять захохотали. И трудно было понять, чего было больше в их смехе: радости или злости.
Алкоголиконикотинцы. Папиросочники, — вспомнил Владимир Анатольевич из гневного Толстого — не хотевшего гневаться, злиться, но гневавшегося. Ни одного лица в Москве, не испорченного водкой, табаком, не изъеденного сифилисом. Так писал Толстой — после того как переменился.
На скамейке — по бокам её горели два матовых фонаря — сидели пьяные мальчишки и девчонки лет семнадцати, ногами в сапожках перекатывали звеневшие пивные бутылки. Нездорово разрумянившиеся лица, сигаретки в губах, хохотки и жаргончик — и закономерный, ожидаемый вопрос в его сторону: «Чего пялишься, старый козёл? Молоденьких сучек захотел, извращенец, дикобраз отстойный?» Отвернувшись от хохочущей скамейки, Владимир Анатольевич сказал себе, продолжая мысль Льва Николаевича, что он очень редко видел в жизни вменяемые человеческие лица. Лица, которые он видел, были испорчены не одним «забористым» пивом, водкой, курением, венерическими болезнями или наркотиками, но и постоянной привычкой не думать, хроническим недуманием: жизнью такой, будто люди стремились не жить, а от жизни своей назойливой отвлечься. И это отвлечение от жизни с годами делалось у них целью жизни, вытесняло подлинный её смысл: наблюдать, открывать и исследовать.
«Дикобраз отстойный» — это оригинально, хоть и противоречит здравому смыслу, нелепо, — подумал Таволга. — Постмодернистская лексика: говори что хочешь; чем нелепее, тем лучше, значение слов не столь важно, как реакция на слова. Слова утрачивают смысл прямо на глазах».
«Перемен! Мы хотим перемен! — донеслась до Владимира Васильевича старая эстрадная песенка. — Перемен! Требуют наши сердца!»
Много перемен произошло с той поры, когда впервые прозвучала эта песенка.
Он опустил воротник. Указательным пальцем поднял очки на переносице.
«Будут вам перемены!.. Смирится Люба, или останется при своём щепетильном мнении, — результат будет один. «Перемен! Требуют наши сердца!..» Перемены грядут. На самом-то деле никаких перемен вы не желаете, а наоборот, всю жизнь проболтались бы вот на скамейках, засунув пальцы в трусы к девчонкам!.. Не знаю, стоит ли говорить сегодня Любе. Надо утром, с рукой на дозаторе, — так, чтоб у неё не было возможности отказаться. Нет, это не разговор, это демонстрация диктатуры… Так как это устроить? Встать пораньше, сделать всё самому — и подняться к ней, поцеловать её в лоб и объявить: я сделал это, прости, Люба, я не мог не сделать это?… Не знаю. Не хочу, чтобы в последние минуты Люба плохо смотрела на меня. С той самою злостью, с которой я гляжу на куражащихся пьяных молодцов. Но у меня есть ещё время подумать. К счастью, думать я умею».
Таволга не злился больше. И не хотел злиться. Неужели существуют натуры, хотящие злиться и ненавидеть? Он, Володя, Владимир Анатольевич, хотел любить весь мир — и хотел, чтобы мир отвечал ему взаимной любовью. Завтра он сделает любовное предложение миру. Предложение, от которого мир не сможет отказаться.
Доктор ускорил шаг. К чёрту этот пьяный бульвар! Хватит шататься среди молодых дураков и пьяниц. Он достаточно проветрился. Ему хотелось посмотреть на них и почувствовать, но… Он посмотрел, но не почувствовал. За короткий вечер он всё равно не ощутит того, что желал бы ощутить: совершения своего открытия. Научного праздника. Своей победы. Нет, он не чувствовал, что живёт накануне перемены мира. Не ощущал, что это он, Владимир Анатольевич Таволга, доктор химических наук, один из многих безвестных русских докторов наук, явится причиной перемены мира. Он хотел бы это чувствовать — и не чувствовал. Для этого нужно время. А времени-то у него и нет.
Наверное, чтобы почувствовать, нужны поздравления, деньги, ценные подарки, научные конференции, публикации в толстых академических изданиях, наконец, шум прессы, суета фотографов — с нервными прицеливающимися лицами, просящими его встать чуть левее и чуть выше, и чуть улыбнуться… Но всё это не для него.
Пожалуй, он очень устал. Может быть, он почувствует что-нибудь ночью. Ночь располагает к тому, чтобы мечтать. Он станет представлять, как это будет. Какой будет новая жизнь. Люба… Ну, ладно. У него получилось сегодня, но он будто бы не верит в это. Не удивительно: после стольких лет… Он словно бы заразился неверием — от всех, кто в него не верил. И так ли уж нужен ему этот праздник? Войдём в фантастическое будущее буднично, как в обыкновенный понедельник…