Заключенный на воле (СИ)

Интересно, сколько он уже просидел в этой черной безликой коробке? Благодаря особым оптическим свойствам стены камеры пропускали свет и позволяли снаружи видеть, что происходит внутри. А для находящегося в камере заключенного сверкающая поверхность стекла была словно гладь бездонного темного озера.
Уже четырежды Лэннет забывался сном, пристроившись на откидной койке. Ну и что, собственно, из этого следовало? У заключенного не было возможности узнать, сколько часов он бодрствовал, а сколько спал. Точно так же Лэннет не мог понять, подчиняются ли какому-нибудь расписанию появления подноса с едой, который просовывали через щель в двери. А может, в еду подбавляли какие-нибудь наркотики, чтобы окончательно вывести из строя его внутренние часы. С первой минуты пребывания в камере капитан пытался придерживаться хоть какого-то распорядка; не исключено, что успешность побега будет зависеть от того, знает ли он, какое за стенами камеры время суток. Лэннет старался примечать, в какие промежутки времени он чувствует себя наиболее бодрым. Проблема заключалась в том, что у капитана имелись два пика бодрости — с девяти до одиннадцати утра и с семи до девяти вечера. Сперва Лэннет думал, что сможет ориентироваться в них благодаря периоду наибольшей вялости, наступающему вскоре после обеда. Но непрошибаемая скука тюрьмы перечеркнула его планы. Он просто засыпал, когда придется, а проснувшись, принимался расхаживать по камере. В результате Лэннет быстро перестал понимать, какой сейчас день — не говоря уже о часе.
Отросшая щетина заставила капитана предположить, что он сидит здесь уже четыре дня. А возможно, пять.
Сейчас капитан, одетый в серые шорты длиной по колено, мешковатую рубашку и сандалии, сидел на стуле. Как ни странно, но стул, сделанный из пластиковых трубок и переплетающихся ремней, был довольно удобным. Терзавшая Лэннета головная боль наконец-то улеглась. К капитану снова вернулась четкость зрения, и тошнота его больше не мучила.
Лэннет пробыл здесь уже достаточно долго, чтобы ему успела изрядно надоесть необходимость мыться чуть тепленькой водичкой над раковиной, встроенной в стену рядом с автоматизированным туалетом. Он чуть ли не скучал по знакомой вони дорожных туалетов, которым и полагалось вонять. Этот же унитаз в целях гигиены время от времени заполняли какой-то химической дрянью. Эта дрянь убивала всех микробов, но зато от ее испарений у Лэннета начинало жечь глаза и носоглотку. Заключенный — он ведь тоже человек.
Но сильнее всего этого Лэннет презирал причину, по которой односторонние камеры получили свое имя. Сколько капитан ни смотрел на зеркальную, практически не поддающуюся разрушению поверхность, ему не удавалось увидеть ничего, кроме собственного размытого отражения. А вот для расхаживающих снаружи часовых эти металлокерамические стены были совершенно прозрачными.
По косвенным данным Лэннет решил, что над его камерой, как раз над одним из углов, висит мощный светильник. Иногда, когда мимо грохотали тяжелые шаги часового, капитан мог поклясться, что видит его тень. Если не считать появляющихся без предупреждения еды и питья, шаги часовых были единственной ниточкой, связывающей Лэннета с внешним миром. Камеры располагались на некотором расстоянии друг от друга, с таким расчетом, чтобы заключенные не могли перестукиваться. К собственному удивлению Лэннет понял, что эти размеренные шаги и эти тени — неважно, настоящие они или лишь мерещатся ему, — быстро заполнили собою все его время. Капитан дошел до такого состояния, что слышал шаги даже сквозь самый крепкий сон — и просыпался. Когда же Лэннет бодрствовал, он подолгу расхаживал по камере, подлаживаясь под походку часовых, и воображал, как выглядят эти солдаты, как сложены, откуда они родом, к чему стремятся — словом, все, что взбредет в голову.
«Походка всегда одна и та же. Ходит один человек. А как же приводят и уводят других заключенных?»
Этот вопрос не давал Лэннету покоя. А есть ли здесь другие заключенные? Он пока что не слышал ни одного.
«Как долго они могут держать человека в таких условиях?
Что может помешать им сделать все, что они захотят?
Им. Они. Кто — они?»
Четыре дня. Или пять? Лэннету хотелось завыть, броситься с кулаками на лживые стены, отказывающие ему в праве на человеческое достоинство. В этом безмолвии глохли даже мысли. Минуты и часы теряли свою протяженность, и время становилось чем-то бесконечным и непознаваемым.
Гордость заставляла Лэннета держаться. Гордость и упрямство. Пока что заставляли.
Но каждый раз, когда капитан открывал глаза и видел, что вокруг ничего не изменилось, его отчаяние становилось все сильнее. Лэннет начинал понемногу сходить с ума. Ему казалось, будто по нему бегают какие-то невидимые насекомые. Когда это произошло впервые, Лэннет пытался углядеть их. Теперь он просто их смахивал. Капитан знал, что там ничего нет, но боялся, что в противном случае его сознание придумает что-нибудь еще.
Неужели тюрьма начала побеждать?
Какая тюрьма? Где он?
На глазах у Лэннета закипели слезы. Слезы унижения и гнева. Когда-то его называли храбрым человеком. А теперь вот такое… Четыре дня? Нет, по крайней мере пять. Точно, пять.
Тень. Тень в углу. Шагов не слышно. Лэннет подался вперед, привстав со стула. Натянутые мускулы задрожали от напряжения. У капитана резко пересохло во рту.
В щели показался край подноса с едой. Когда же он целиком оказался в камере, Лэннет с удивлением увидел, что на этот раз на подносе вместо еды лежит свернутая ткань. Чей-то голос произнес:
— Наденьте маску и туго завяжите.
Лэннету отчаянно не хватало общения, и он всей душой потянулся навстречу этому голосу. И все же даже сейчас какая-то часть рассудка призвала его к осторожности. Во-первых, голос исходил из спрятанных где-то динамиков; он шел отовсюду, и частично перекрывающиеся звуки сбивали слушающего с толку. Помимо психологического дискомфорта, это тут же вызывало вполне резонный вопрос: зачем, собственно, понадобилось подобное давление?
Подобрав с подноса глухую, без прорезей маску, Лэннет натянул ее на голову. Руки капитана пытались задрожать, но Лэннет пресек эти поползновения. Закончив, Лэннет спросил: «Что дальше?» — и с гордостью отметил, что голос его тверд и спокоен.
— Не шевелитесь. Вас отведут, куда следует. Не двигайтесь до тех пор, пока вам не прикажут. В противном случае вы будете строго наказаны. И сохраняйте молчание.
Послышался какой-то шум. Что это? Открывающаяся дверь? Шорох шагов? Сильные руки ухватили Лэннета за запястья и плечи; два человека, по одному с каждой стороны.
— Встаньте прямо.
Снова те же потайные динамики. Лэннет осторожно выпрямился, и его провели через дверь. Снаружи химией не воняло. Здесь, как водится, пахло обычной дезинфекцией и воском. От державших Лэннета людей пахло мылом, одеждой, потом. Это было настоящим чудом, почти таким же прекрасным, как возможность увидеть что-то новое. Капитана развернули вправо. Неожиданно свет, проникающий через ткань маски, значительно усилился. Лэннет решил, что это, должно быть, тот самый фонарь, висящий над его камерой. Значит, он не ошибся — там и вправду находится источник света. Лэннет поздравил себя. Он счел это открытие настоящей победой. Его тюремщики не были непогрешимы.
Он победил их один раз, победит и в другой. Победит.
Сандалии Лэннета звонко шлепали по ровному и твердому полу. Конвоиры же продолжали шаркать, хоть и очень тихо. Значит, на них обувь с мягкой подошвой. Специально для того, чтобы держать других заключенных в неуверенности и напряжении. Интересно, а что будет, если он закричит?
Лэннета снова развернули вправо. На этот раз отрезок пути оказался более коротким. Еще один поворот направо, и Лэннет почувствовал, что хватка конвоиров усилилась. Капитан напрягся, попытавшись воспротивиться. Но тут же раздалась команда: «Усыпить!» — и укол ожег бедро Лэннета болью. Лэннет взвыл. Его правая рука уже повисла, словно плеть, и он попытался левой сорвать с головы маску.