Затоваренная бочкотара

Степанида Ефимовна перекрестилась.
Ирина Валентиновна с глубоким вздохом сжала руку Глеба.
– Глеб, это похоже на арию Каварадосси. Милый, освободи нашего дорогого Володю, ведь это благодаря ему мы с тобой так хорошо узнали друг друга!
Глеб шагнул вперед:
– Але, друзья, кончайте этот цирк. Володя – парень, конечно, несобранный, но, в общем, свой, здоровый, участник великих строек, а выпить может каждый, это для вас не секрет.
– Больно умные стали, – пробормотал старший сержант.
– А вы кто будете, гражданин? – спросил младший лейтенант. – Родственники задержанного или сослуживцы?
– Мы представители общественности. Вот мои документы.
Братья Бородкины с еле скрытым удивлением осмотрели сухопарого джельтельмена, почти что иностранца по внешнему виду, и с не меньшим удивлением ознакомились с целым ворохом голубых и красных предъявленных книжечек.
– Больно умные стали, – повторил Бородкин-младший.
Вперед выскочил старик Моченкин, хищно оскалился, задрожал пестрядиновой татью, направил на братьев Бородкиных костяной перст, завизжал:
– А вы еще ответите за превышение прерогатив, полномочий, за семейственность отношений и родственные связи!
Братья Бородкины немного перепугались, но виду, конечно, не подали под защитой всеми уважаемых мундиров.
– Больно умные стали! – испуганно рявкнул Бородкин-младший.
– Гутень, фисонь, мотьва купоросная! – гугукнула Степанида Ефимовна и показала вдруг братьям черного петуха, главного, по ее мнению, Володиного спасителя.
Выступила вперед вся в блеске своих незабываемых сокровищ Ирина Валентиновна Селезнева.
– Послушайте, товарищи, давайте говорить серьезно. Вот я женщина, а вы мужчины.
Младший Бородкин выронил Уголовный кодекс.
Старший, крепко крякнув, взял себя в руки.
– Вы, гражданка, очень точно заметили насчет серьезности ситуации. Задержанный в нетрезвом виде Телескопов Владимир сорвал шахматный турнир на первенство нашего парка культуры. Что это такое, спрашивается? Отвечается: по меньшей мере злостное хулиганство. Некоторые товарищи рекомендуют уголовное дело завести на Телескопова, а чем это для него пахнет? Но мы, товарищ-очень-красивая гражданка-к-сожалению-не-знаю-как-величать-в-надежде-на будущее-с-голубыми-глазами, мы не звери, а гуманисты и дадим Телескопову административную меру воздействия. Пятнадцать суток метлой помашет и будет на свободе.
Младший лейтенант объяснил это лично, персонально Ирине Валентиновне, приблизившись к ней и округляя глаза, и она, польщенная рокотанием его голоса, важно выслушала его своей золотистой головкой, но, когда Бородкин кончил, за решеткой возникло бледное, как у графа Монте-Кристо, лицо Володи.
– Погиб я, братцы, погиб! – взвывал Володя. – Ничего для меня нет страшнее пятнадцати суток! Лучше уж срок лепите, чем пятнадцать суток! Разлюбит меня Симка, если на пятнадцать суток загремлю, а Симка, братцы, последний остров моей жизни!
После этого вопля души на крыльце КПЗ и вокруг возникло странное, томящее душу молчание.
Младший Бородкин, отвернувшись, жевал губами, в гордой обиде задирал подбородок.
Старший, поглядывая на брата, растерянно крутил на пальце ключи.
– А что же будет с бочкотарой?! – крикнул Володя. – Она-то в чем виноватая?
Тут словно лопнула струна, и звук, таинственный и прекрасный, печальным лебедем тихо поплыл в небеса.
– Мочи нет! – воскликнул младший Бородкин, прижимая к груди Уголовный кодекс. – Дышать не могу! Тяжко!
– Что это за бочкотара? Какая она? Где? – заволновался Бородкин-старший.
Вадим Афанасьевич молча снял брезент. Братья Бородкины увидели потускневшую, печальную бочкотару, изборожденную горькими морщинами.
Младший Бородкин с остановившимся взглядом, с похолодевшим лицом медленно пошел к ней.
– Штраф, – сказал старший Бородкин дрожащим голосом. – Пятнадцать суток заменяем на штраф. Штраф тридцать рублей, вернее, пять.
– Ура! – воскликнула Ирина Валентиновна и, взлетев на крыльцо, поцеловала Бородкина-старшего прямо в губы. – Пять рублей – какая ерунда по сравнению с любовью!
– Ура! – воскликнул старик Моченкин и подбросил вверх заветный свой пятиалтынный.
– Шапка по кругу! – гаркнул Глеб, вытягивая из тугих клешей последнюю трешку, припасенную на леденцы для штурмовой группы.
– А яйцами можно, милок? – пискнула Степанида Ефимовна.
Бородкин-старший после Ирининого поцелуя рыхло, с завалами плыл по крыльцу, словно боксер в состоянии «гроги».
– Никакого штрафа, брат, не будет, – сказал, глядя прямо перед собой в темные и теплые глубины бочкотары, Бородкинмладший Виктор Ильич. – Разве же Володя виноват, что его полюбила Серафима? Это я виноват, что гонор свой хотел на нем сорвать, и за это, если можете, простите мне, товарищи.
Солнечные зайчики запрыгали по щечкам бочкотары: морщины разгладились, веселая и ладная балалаечная музыка пронеслась по небесам.
Бородкин-старший поймал старика Моченкина и поцеловал его прямо в чесночные губы.
Глеб облобызался со Степанидой Ефимовной, Вадим Афанасьевич трижды (по-братски) с Ириной Валентиновной. Бородкин-младший Виктор Ильич, никого не смущаясь, влез на колесо и поцеловал теплую щеку бочкотары.
Володя Телескопов, хлюпая носом, целовал решетку и мысленно, конечно, Серафиму Игнатьеву, а также Сильвию Честертон и все человечество.
И вот они поехали дальше мимо благодатных полей, а следом за ними шли косые дожди, и солнце поворачивалось, как глазом теодолита на треноге лучей, а по ночам луна фотографировала их при помощи бесшумных вспышек-сполохов, и тихо кружили близ их ночевок семиклассники-турусы на прозрачных, словно подернутых мыльной пленкой кругах, и серебристо барражировал над ними мечтательный пилот-распылитель, а они мирно ехали дальше в ячейках любезной своей бочкотары, каждый в своей.
Однажды на горизонте появилось странное громоздкое сооружение.
Почувствовав недоброе, Володя хотел было свернуть с дороги на проселок, но руль уже не слушался его, и грузовик медленно катился вперед по прямой мягкой дороге. Сооружение отодвигалось от горизонта, приближалось, росло, и вскоре все сомнения и надежды рассеялись – перед ними была башня Коряжского вокзала со шпилем и монументальными гранитными фигурами представителей всех стихий труда и обороны.
Вскоре вдоль дороги потянулись маленькие домики и унылые склады Коряжска, и неожиданно мотор, столько дней работавший без бензина, заглох прямо перед заправочной станцией.
Володя и Вадим Афанасьевич вылезли из кабины.
– Куда же мы ноне приехали, батеньки? – поинтересовалась умильным голоском Степанида Ефимовна.
– Станция Вылезай, бабка Степанида! – крикнул Володя и дико захохотал, скрывая смущение и душевную тревогу.
– Неужто Коряжск, маменька родима?
– Так точно, мамаша, Коряжск, – сказал Глеб.
– Уже? – с печалью вздохнула Ирина Валентиновна.
– Крути ни крути, никуда не денешься, – проскрипел старик Моченкин. – Коряжск, он и есть Коряжск, и отседа нам всем своя дорога.
– Да, друзья, это Коряжск, и скоро, должно быть, придет экспресс, – тихо проговорил Вадим Афанасьевич.
– В девятнадцать семнадцать, – уточнил Глеб.
– Ну что ж, граждане попутчики, товарищи странники, поздравляю с благополучным завершением нашего путешествия. Извините за компанию. Желаю успеха в труде и в личной жизни. – Володя чесал языком, а сам отвлеченно глядел в сторону, и на душе у него кошки скребли.
Пассажиры вылезли из ячеек, разобрали вещи. Сумрачная башня Коряжского вокзала высилась над ними. На головах гранитных фигур сияли солнечные блюдечки.
Пассажиры не смотрели друг на друга, наступила минута тягостного молчания, минута прощания, и каждый с болью почувствовал, что узы, связывавшие их, становятся все тоньше, тоньше... и вот уже одна только последняя тонкая струна натянулась между ними, и вот...