Прежде всего любовь
– Если бы тебя родили от донора, ты бы чувствовал, что с твоей жизнью что-то не так? – спрашиваю я его, прочитав особенно неприятный рассказ девочки-подростка, которая ничего не знает о своем биологическом отце и теперь мучается, пытаясь понять, кто он. «Я никогда не прощу свою мать за это эгоистичное решение, которое навсегда оставило дыру в моей груди».
– Обычная девочка-подросток, – Гейб смотрит на меня через плечо.
Он вообще любит посидеть дома, и сегодня решил посмотреть «Телевизионные новости», один из своих любимых фильмов. Так что он ставит его на паузу и заканчивает ответ:
– Если бы она знала своего старика, то придумала бы другую причину ненавидеть мать.
– Может, – я обдумываю следующий вопрос, – то есть тебе не было бы грустно?
– Если бы я не знал своего биологического отца? – уточняет Гейб, который на самом деле не знаком со своим биологическим отцом. Он умер от рака простаты сразу после рождения Гейба. У него был только отчим, тихий вежливый профессор, за которого его мать вышла замуж, когда Гейбу было семь. Несколько лет Гейб звал его Стэном, но потом начал звать папой.
– Ты не знаешь своего настоящего отца, – объясняю я, пытаясь понять разницу, – но ты знаешь, кто он был. Это не тайна.
– Но донор спермы тоже не обязательно тайна, – говорит он, – ты же сама сегодня говорила, что бывают разные варианты.
– Ну да, – соглашаюсь я, вспоминая историю девушки, которая связалась со своим биологическим отцом и единокровными братьями на «Фейсбуке». – Но тут возникают другие проблемы…
Гейб пожимает плечами, глядя на неподвижный экран, где замерший на сцене Уильям Херт начинает потеть, еще не попав под камеру.
– Проблемы есть у всех… Но ты – тот, кто ты есть.
Я моргаю.
– Ты о чем? Ты – тот, кто ты есть?
Он вздыхает.
– Предположим, я обнаружил, что зачат с использованием донорской спермы. Что я не сын человека, которого видел на старых фотографиях и чуть-чуть помню. Или, например, у моей мамы был роман с молочником, и я только что это узнал. Но я-то от этого не изменюсь.
Я непонимающе смотрю на него.
– Это же просто одна клетка, – говорит он, – какая разница? Донорское сердце, донорская роговица, донорская почка?
– Большая разница, – отвечаю я, хотя мне хочется верить в его вариант, – роговица – это тебе не половина ДНК.
– Предположим, – соглашается он, – но это все равно ничего не меняет. Неважно, родился ли я от своего биологического отца или от донора… Меня вырастили мама и Стэн. Папа.
Я глубоко вздыхаю.
– А если я заведу ребенка от донора и никогда не выйду замуж? Что если у моего ребенка не будет вообще никакого отца?
– А это вообще третий вопрос. Это касается людей в твоей жизни, а не твоей… сущности. И это тоже возможно. Люди умирают. Уходят. Миллионы людей растут без отца или без матери. Так что, даже если ты не выйдешь замуж, у твоего ребенка будешь ты сама. И что?
– И что? – говорю я. – Это как-то невесело.
– А вообще не рождаться веселее?
Я киваю, когда он предлагает финальный вариант:
– Нужно просто быть самим собой.
Я смотрю на него, пытаясь осознать обычную для него фразу, а он включает фильм, и в конце концов я переключаюсь на рассказ бабушки ребенка, которого ее дочь-лесбиянка завела от донора и воспитывает вместе с девушкой. Я убеждаю себя, что позитивных добрых историй с хорошим концом больше, чем грустных, особенно если все участники честны с самого начала. В конце концов, это все не так уж отличается от традиционных семей. Все мы беззащитны перед трагедиями, отчуждением, ложью и тайнами.
– Гейб?
– Да? – на этот раз он не останавливает фильм.
– Как ты думаешь, я сумасшедшая?
– Ты серьезно спрашиваешь? Или это такой буддистский коан? – он не отрывается от экрана.
– Меня правда это волнует, – я чувствую страх, который подтверждает мои опасения, – ты считаешь, что я сошла с ума.
– Ну да. Но не сильнее, чем обычно. И я уже говорил, что нужно быть собой.
Вечером, перед тем как лечь спать, я звоню Мередит, чтобы рассказать все сестре. Я сразу понимаю, что она в плохом настроении, как и всегда.
– Что не так? – спрашиваю я.
– Все в порядке.
– Ты какая-то злая.
– Нет.
– Ну ладно. Чем занималась сегодня?
– Постирала три раза. Сходила за продуктами. Забрала рубашки Нолана из химчистки, – голосом она подчеркивает, как мучительна эта рутина.
– И все?
– Ну… отвела Харпер в «Баклс».
– Она выбрала туфельки?
– Нет. Она устроила истерику из-за фиолетовых сандалий с блестками, и нам пришлось уйти.
Я смеюсь, и она добавляет ненужный комментарий:
– Мама говорит, что нет в жизни справедливости. Я, в отличие от тебя, никогда таких истерик не закатывала.
Устав от пикировки хорошей девочки с плохой, я вздыхаю, но все же откликаюсь:
– Это значит, что у меня ребенок будет идеальный?
Она не отвечает и даже не спрашивает, как дела у меня, хотя это просто-напросто невежливо. Вместо этого она сообщает, что встретила в магазине свою старую подругу Шону. Та покупала своему сыну первую пару обуви. Маленькие голубые кедики.
– И как она выглядит?
– Очень хорошо.
– Похудела после родов?
– Да. Стала стройнее, чем когда-либо.
– Слишком худая?
– Нет, не слишком.
– Она выглядит счастливой?
– Насколько это вообще возможно с младенцем, – отвечает Мередит.
– Обо мне она не спрашивала? – не надо было этого делать. Мередит вечно винит меня в том, что я думаю только о себе.
– Нет… Но она сказала, что вы уже несколько месяцев не разговаривали, – я слышу в ее голосе удовлетворение и снова злюсь и завидую, как всегда при упоминании Шоны, нашей единственной общей подруги.
– Ну, не месяцы. Но довольно долго.
– Она звала выпить…
– Втроем?
– Она говорила обо мне и Нолане. Вроде как двойное свидание. Но я уверена, что с тобой она тоже будет рада повидаться.
– Хорошо, – конечно, это мне за то, что я хотела поговорить с сестрой откровенно, – ладно, Мер. Давай, если тебе надо бежать…
– Если ты хочешь повесить трубку, так и скажи. Я тут при чем? – теперь она становится слишком откровенной.
– Ну ладно, – я стараюсь говорить весело, – мне пора.
Я вешаю трубку и злюсь на Мередит. И на Шону, которая дала Мередит такое оружие, пусть и случайно. Она одна знает всю нашу историю. Мы дружим с 1989 года, тогда Эберсолы переехали на соседнюю улицу. Шона была посередине между нами по возрасту, но оказалась очень умной и перескочила через класс. Ее мать работала на высокой должности в «Кока-коле» и перевезла свою семью из Шанхая. Она записала Шону в международную школу Атланты, чтобы та смогла и дальше говорить на мандаринском.
Это была только одна из черт, которые зачаровывали нас с Мередит. Еще у Шоны был огромный запас историй, и она много путешествовала (в отличие от большинства семей Бакхеда, которые если куда и выбирались, то на озеро Бертон, остров Си и Киаву). Мы втроем ездили в велосипедные походы, строили крепости вдоль ручья за домом Шоны и играли в «Захват флага» вместе с другими детьми. Однажды мы посадили огородик, а потом торговали базиликом и помидорами со старой тележки Дэниела. Я помню, что Шона выдвигала большинство идей, больше всех говорила и вообще развлекала нас с Мередит. Мы были ее публикой, она объединяла нас, склеивала вместе, и оглядываясь назад, я понимаю, что это был единственный период, когда наши с Мер отношения можно было назвать гармоничными.
В старших классах Шона превратилась из товарища по играм в бесстрашного исследователя и первопроходца. Первый пенис, который мы с Мередит увидели в жизни, был изображен на странице порножурнала, принадлежавшего ее родителям. Они хранили коллекцию просто в тумбочке, вместе с тюбиком смазки «К-Y» (зачем она нужна, Шона тоже описала очень подробно). Я до сих пор помню, как мы с сестрой умирали то от ужаса, то от восхищения, глядя на огромный кусок плоти, похожий на бледную колбасу, висевший между мускулистых бедер крепкого северного парня по имени Большой Джон. Мы затыкали себе рот и жмурились, потом тупо пялились, потом внимательно изучали анатомию. К безволосой мошонке крепился длинный ствол, который заканчивался розовой одноглазой головкой. Вскоре после этого Шона просветила нас на тему мастурбации, объясняла, какими способами она доставляет себе удовольствие и даже продемонстрировала движение двух пальцев по шелковым пижамным штанам. Для Шоны не существовало табуированных тем. Она с равной вероятностью могла бы исследовать спорный вопрос сама или прямо спросить у родителей. В чем разница между геями и трансгендерами? Как кто-то может возражать против абортов, если не считать абортов после инцеста или изнасилования? Если убивать детей плохо, их же плохо убивать в любых обстоятельствах? И так далее, и тому подобное.