Отдельное поручение (Повесть)
— Ешь, — сказала Наташа, отдавая блюдо Ледзинской. — Пожалуйста, ешь, Ольга. — Ледзинская перехватила тяжелое блюдо, потому что Наташе трудно было держать его одной рукой (второй она качала онтуп), но и есть одной было неловко. — Ольга, ешь! — строго повторила женщина.
Толстячок шумно и возмущенно вздохнул: вот они — ломки добрых национальных традиций! Раньше разговору бы не было: лучшее — мужчинам, особенно если они гости. По странной случайности толстячок числился в мужчинах. Парень в энцефалитке отодвинулся от него ближе к Пятакову.
Женщина продолжала строго глядеть на Ледзинскую. И та вдруг поняла, что нужно есть. И куропатка, по правде говоря, пахла очень вкусно. Какие они люди, подумала Ледзинская. Какие они люди… Ей уже не было неудобно, что она ест одна, потому что Наташе и мальчику нравилось это, Цветков одобрял, а остальные ее не интересовали. Только почему они сварили всего одну? Неужели пожалели для остальных? Такого не может быть. Тогда, может, она у них последняя? Она перестала жевать и посмотрела на Наташу.
— Не нравится, Ольга? — спросила женщина.
— Н-нет… нравится…
— Тогда ешь.
47
Парень в энцефалитке допил чай, достал сигарету и начал хлопать по своим многочисленным карманам, ища спички.
— А ну, не курить тут! — сказала Ледзинская.
— Пусть курят, — сказала Наташа. — Чувал уносит дым.
— Ну да! Зачадят сейчас в четыре глотки. Выметайся, выметайся! — грубо сказала она парню в энцефалитке, и Наташа опять удивилась. — Не видишь — ребенок!
Толстячок, держа спички наготове, посмотрел на Цветкова.
— Покурите, — сказал, помедлив, инспектор. — Я тоже выйду покурю.
Парень в энцефалитке усмехнулся:
— Уж это само собой, что выйдете.
Участковый пристально посмотрел на него:
— Ваша как фамилия вообще-то?
Тот насмешливо ответил:
— Онегин.
— Онегин? — переспросил Цветков. — А второй, — кивнул на толстячка, — уж не Печорин ли? Ладно. Пошли покурим.
Парень в энцефалитке побледнел.
— Я… я… — пробормотал он. — Извините… если…
— Пошли, пошли, — сказал лейтенант.
Первым выбрался толстячок, за ним, оглядываясь на лейтенанта, парень в энцефалитке. Последним, вслед за Цветковым, выходил Пятаков. У двери он обернулся и так комично подмигнул Ледзинской, что та едва не рассмеялась. Наташа проводила их взглядом. Потом, повернувшись к Ледзинской, хотела что-то сказать или спросить, но не успела. Ледзинская, опередив ее, спросила, наклонившись над онтупом:
— Что это у нее на щечках?
— Расцарапала, — ответила Наташа. Затем развязала узел — онтуп скользнул ей на колени, и женщина, высвободив грудь, принялась кормить ребенка. — Ручками царапает и царапает… Вот связала — заживать начинает…
— Чем-нибудь лечила?
— Старухи говорят: нужно ребенка голым в снегу покачать. А я боюсь…
— Что ты! — ужаснулась Ледзинская. — У тебя тут лекарство какое-нибудь есть?
Женщина что-то сказала мальчику по-хантыйски, тот нырнул под шкуры и извлек пластмассовую коробку-аптечку, какие выдают в промхозе охотникам вместе с длиннющей инструкцией что и от чего. Инструкцию Ледзинская читать не стала.
— Вот, — сказала она. — Стрептоцид есть. Давай присыплем.
— Хорошо.
Ребенок заплакал.
— Ну-ну-ну, — сказала Ледзинская. — Что же ты плачешь, Оринька… Кто тебя обидел?.. Вот видишь, уже и все… Вот. Хорошо… Двое у тебя?
— Ой! — сказала Наташа. — Четверо.
— Четверо?!
— Трое в Ёгане живут. Двое с дедом, а этот, — кивнула на Андрюху, — в интернате. Спать тебе надо, Ольга. Устала ты. Зачем на такую работу пошла? По тайге ходишь. Мужики пускай по тайге ходят. Муж у тебя есть?
Ледзинская вздохнула:
— Есть…
— Где работает? Тоже в милиции?
— Нет, он адвокат… Ну, это когда в суде…
— Я знаю, — улыбнулась Наташа. — Я педучилище в Хантах закончила.
— Педучи-и-и-лище?!
— Да. Год работала в Ёгане учительницей. Потом за Ивана вышла, ушла в тайгу. Не пускали. Комсомол выговор объявил. Я депутат была, председатель исполкома в город позвонил. Секретарь райкома говорит: Ивану в Ёгане найдем работу, не уходи из школы. Ты — национальная интеллигенция, в институт Герцена пошлем… Как можно? Иван — охотник. И отец — охотник. И дед. Ему в тайгу надо. Ушла.
— Полюбила, — сказала Ледзинская.
— Знаешь, теперь не верится даже, что полюбила.
— Почему?
— Выпить любит. Стал много денег получать — охотник хороший, все хвалят, премии дают, а пьет! Никуда не годится. Как в лесу живем — хорошо. В Ёган приехали — побежал в магазин. Денег не даю — в долг берет. Пошла к продавщице: зачем в долг даешь? Опять дает. Валентину Михайловичу пожаловалась, тогда прекратилось. Опять друзей много. Все поят. Ищи пьяного! Как трезвый — хороший человек. Водку, спирт увидел — побежал телок за маткой. — Она помолчала. — Шибко пьют мужики. Делать что-то надо…
— Так делают, — сказала Ледзинская. — Указ вот вышел…
— Надо еще Указ. Башки им поотрубать. Вот… — Она вдруг осеклась, бросив взгляд на дверь.
— Знаешь их? — быстро спросила Ледзинская. — Я заметила, что знаешь.
Наташа помолчала.
— Иди за дровами, — сказала она мальчику. Тот вышел, натягивая на ходу интернатское пальто. — Приезжали неделю назад.
— Зачем?
— Со спиртом. На спирт — давай шкурки. Суют Ивану бутылку. Сама взяла бутылку — по голове хотела этого… полного — промазала, попала по спине. Потом уехали.
— Сюда приходили? — спросила Ледзинская. — Как же они нашли?
— Нет. Не сюда. На берегу мы были: Андрюшка как раз с капканами приехал. И они едут. Увидели — пристали.
— Спирту у них много было?
— Много. Полный мешок. И так еще.
— Какой мешок?
— Ну, вот такой… за плечами носить.
— Рюкзак?
— Да.
Полный рюкзак, подумала Ледзинская. И так еще. Нет, столько спирту они выпить не могли. Значит, обменяли на пушнину. Вот почему они второй полушубок не достают.
— Кто-то им отдал все же шкурки, — сказала Ледзинская.
— Отдал, — подтвердила Наташа. — Он показывал.
— Показывал? Шкурки?
— Да. Говорит: смотри — другие дают. Чего боишься? И ты давай, ничего не будет. Деньги предлагал. Говорит: ничего не бойся. Меня самого, говорит, все боятся. Я сам, говорит…
— Что?
— Говорит… сам в прокуратуре работаю. Это правда?
Это теперь на весь район разнесется, подумала Ледзинская, что работник прокуратуры ездил и выменивал на спирт пушнину. Ну, погоди, Шалагин!..
— Да что ты! — возмущенно сказала она. — Как ты могла подумать! Никакого отношения к прокуратуре он не имеет! Просто шофером там… работал.
— Ой! — сказала Наташа. — А я его бутылкой по спине. По голове хотела — не попала.
— Жаль, что не попала, — рассеянно сказала Ледзинская. — Слушай, а у кого они шкурки взяли, не говорили?
— Нет.
Вошел Андрюха с дровами. Они замолчали. Ледзинская вдруг почувствовала, что очень устала.
— Ложись, Ольга, — сразу это заметив, сказала Наташа.
Мальчик вдруг спросил:
— Тетя, а вы хорошо в школе учились?
— Что? В школе? — Она засмеялась. — Да, хорошо. С медалью окончила. А что?
Андрюха опустил голову. А Ледзинской вдруг все показалось таким далеким: мама, Москва, дом за плотиной, школа, медаль, выпускной бал, Красная площадь, юридический факультет на Герцена — все мелькало, как в калейдоскопе, в ее усталом мозгу, и она подумала, что все реже и реже вспоминает об этом, и эти картины уже не стоят перед глазами с такой отчетливостью, как прежде, когда она только что приехала на Север. Но, может, ей казалось так потому, что она очень устала.
— Тетя, — решился Андрюха на второй вопрос. — А меня возьмут милиционером?
— Что? Милиционером? Возьмут.
Мальчик просиял.
— Вот! А дядя Валя сказал, что не возьмут! А возьмут!.. А он говорит, что не возьмут!
— Почему? — спросила Ледзинская.
— Он говорит… — запнулся Андрюха. — Говорит… что я в школе плохо учусь…