Большой Жанно. Повесть об Иване Пущине

«Ванька, бедный человек, нечем ему взять», — затянул я в ответ, и Маша прыснула, Анна же осердилась, ибо знала неприличное окончание моей песенки, а сознаться в том никак не могла. Воспользовавшись замешательством противника, я выскользнул на Мойку и, подогреваемый холодом, припустил по-гвардейски, по-лицейски.
Однако вот в чем обязан признаться: не доходя Невского, встретил ту самую прелестную польку, о которой однажды, в Ялуторовске (да в подпитии), вам поведал. Она бежит навстречу — я бегу навстречу. Она — бог весть куда, а я — к Рылееву, и остановиться решительно нельзя, а все же переглянулись и тут же сговорились, господи, прости мне грехи!
Зачем я это записываю? Для небольшого рассуждения: прочитай, если не лень, пока я скачу к Синему мосту, на квартиру Кондратия Федоровича.
 
Рассуждение о любви
С милой полькой я не сумел встретиться в те дни и, стало быть, больше никогда ее ни видел: времени не нашлось, все ушло на революцию. После, в крепости, жался, что не успел: уж больно хороша была девица, совершенно в моем вкусе и даже чуть получше.
Но я не об этом эпизоде, случайном и легком. Дело в том, что все почти мои товарищи, мои будущие соузники — все почти были у своего рокового рубежа влюблены. Одни, впрочем, уж давно успели жениться, как ваш отец, как Трубецкой, Рылеев. Другие же, можно сказать, прямо из-под венца — за решетку: Волконский, обреченный Володя Лихарев; Николушка Панов, совсем молодой, — а ведь оставил невесту, из башмачка которой пил шампанское дня за три до бунта…
Но и те, кто не собирался венчаться, — будто любовная лихорадка в тот год была растворена в воздухе или воде: Александр Бестужев, помню, все бормотал стихи о любви. Я ему ввернул — а как же высокая гражданская цель? Но он, конечно, парировал: истинная страсть легко обращается с частных предметов на общее и обратно. Может быть, думал я после, сей афоризм не такой уж софизм? Ведь духовный подъем, опьянение всех чувств, сознание, что завтра вдруг погибнешь, — все это поощряет различные виды страсти, которые свойственны человеку: страсть к женщине, к друзьям, к родным, к свободе… Может быть, бунт должно сравнивать не с опьянением, как это частенько у нас в Сибири говорилось, а с другой страстью, лишающей разума?
Впрочем, поэзия тут легко падает в прозу. Рылеев, кажется, мне одному да еще Николаю Бестужеву позволял трунить над своими страстями: ох, не мог ни в чем угомониться, — и ведь славный семьянин, но вдруг госпожа К., некая польская кокетка, насчет которой, кажись, только он один и не верил, что она шпионка правительства.
Ну и я хорош: в те декабрьские дни мог чего доброго так увлечься незнакомкой, что она бы, глядишь, в Сибирь за мною пошла: вот куда, Евгений, меня игра ума завела, и невозможно оттасоваться!
Ну хватит, уж я у Рылеева!
 
Синий мост
Чтобы не забыть: один из первых вопросов, заданных мною Рылееву — не появлялся ли Пушкин и не ждут ли его?
Кондратий Федорович меня не понял, а когда я объяснил, что отправил письмо, приглашая Пушкина тайком прибыть из Михайловского сюда, на эту квартиру, — Рылеев нахмурился, потом рукою махнул и перескочил на другой сюжет.
Однако появился я у него с шуткой, которую заготовил еще на улице:
— Что за неосторожность, К. Ф.!
— ????
— Как могли вы закрыть окна — теперь каждый шпион поймет, чем занимаетесь!
Смешок насчет окон был тем более уместен, что Рылеев полулежал в кресле, сильно простуженный, с завязанным горлом. Он тут же догадался, что я пародирую его собственную шуточку, когда друзья летом обратили внимание на всегда открытое окно Кондратий Федоровича, то услыхали в ответ: «Разве вы не знаете, что за мною подсматривают; я и не запираю окон, чтобы полиция всегда видела — чем занимаюсь и кто бывает».
Дорогой Евгений Иванович! Вы ждете небось моих мемуаров о Рылееве, которого я, казалось бы, должен еще лучше помнить, чем Пушкина, так как общался с К. Ф. на одном поприще и в более зрелые годы. Но, как видно, школьная память крепче, ибо регулярного повествования о Рылееве мне никак не удалось бы сложить: помню отдельные эпизоды, слова, анекдоты — не всегда характеристичные; все кажется, что главное — пропускаю, и в то же время чувствую, воображением обнимаю этого человека, и даже во сне однажды произнес речь памяти Рылеева, — но после не мог вспомнить.
Вот и тот вечер, 9 декабря, уже у меня отчасти слился с пятью следующими — и очень может быть, что разговор от 10-го или 12-го появится в моем дневнике 9-го или 13-го декабря.
О Рылееве. Переписать, показать Штейнгелю, еще думать.
Иван Иванович, очевидно, не успел отделать своих записок о Рылееве и только составил нечто вроде конспекта. Е. Я.
1. Рылеев: его нежность, ласковая шея — «для виселицы». Легко простужается. Тихий голос. Рука — потом в Сибири читал «Les trois mousquetaires» — сильная маленькая ручка мушкетера-аббата Арамиса.
2. Рылеев — огонь. Разговор с Бат. о честолюбцах.
Кажется, подразумевается следующий эпизод: Гаврила Степанович Батеньков сказал Рылееву, что среди революционеров легко могут выделиться честолюбцы; Рылеев же воскликнул: «На всякого честолюбца есть кинжал свободного человека». Е. Я.
Неутомимость.
Вера в Провидение.
Вспыльчивость.
Бретерство: две безумных дуэли.
Но притом история с Бахтиным.
Я знаю, что Рылеев однажды стрелялся на короткой дистанции и пуля выбила у противников пистолеты из рук. В другой раз он плюнул в лицо некоему господину, которого считал мерзавцем (после того, как господин попытался уклониться от дуэли). Кажется, даже с Пушкиным начиналась дуэль (то-то заботы ученым профессорам!). Это видно из одного письма Александра Сергеевича, где тот шутливо сетует, что вот не пристрелил Рылеева и тот скоро его по стихам обойдет. С Николаем Ивановичем Бахтиным дело тоже шло к дуэли, но Рылеев внезапно принес вежливое извинение: Бахтин после уж понял, что близилось восстание и Рылеев не считал возможным рисковать жизнью иначе, как для общего дела. Е. Я.
Близость с Пушкиным в последние месяцы.
Обида на Пушкина.
А. С. не понял — «Известно мне: погибель ждет того, кто первый восстает…»
Рылеев — Ленский: Анненков показал мне черновик «Иль быть повешен, как Рылеев».
Ленский, однако, был дурачок против Рылеева.
У Р. была ленская нежность, онегинская воля, легкомыслие Ольги, возвышенная душа Татьяны. Но Рылеев невзлюбил «Онегина»: «Бахчисарайский фонтан» лучше!»
К этим отрывочным записям могу прибавить, что именно Ив. Ив. сблизил и соединил перепиской Пушкина с Рылеевым в 1825 году. Однако тогда же Пушкин нелестно отозвался о пророческих знаменитых строках из рылеевского «Наливайки»; что же касается «Рылеева—Ленского», то имеются в виду черновые строки о Ленском из «Евгения Онегина», что если бы не пал на дуэли, то мог бы окончить дни —
Как наш Кутузов иль Нельсон,
Иль в ссылке, как Наполеон,
Иль быть повешен, как Рылеев…
Далее вырваны два или три листа. Вероятно, на исчезнувших страницах описана какая-то часть вечера 9 декабря, а также обстоятельства, вызвавшие речь Кондратия Федоровича.
Во всяком случае, до этого момента (судя по «Дневнику») Пущин еще не знал о предстоящем восстании, в лучшем случае смутно подозревал: после же — пишет о приближающемся бунте как о ясном и решенном деле. Е. Я.