Хромоножка (СИ)

У Эмиля лицо вытянулось.
— Да ты чего? — и искренне ведь сказал. — Дурачок что ли? Красивый такой, худенький. Мне сразу понравился. Да я с удовольствием, — встал, пошел, руки с мылом вымыл, хоть мазут — или что-то там черное? — так и не отмылось. А руки все равно красивые — сильные, рабочие и… добрые. Олесь сглотнул слезы.
— Ты… только не пугайся, — сказал. — У меня зад очень худой. Я вообще, как скелет — это после аварии. То есть, после травмы. Не знаю, наверное, с обменом веществ что-то — не толстею, а сохну только. Сколько бы не ел.
— Ничего, — альфа приятно улыбнулся. — Я люблю худеньких.
Олесь головой помотал.
— Я не худенький, у меня дистрофия. Как анорексик почти, только невольный. Мне и жить-то осталось всего ничего…
— Чего? — и смотри-ка, как искренне испугался. С ума что ль сошел? А альфа подошел, взял омегу за руку, в глаза посмотрел. — Да как же так?
— А вот так, — Олесь рассердился, что сердце начало таять. — Короче, забудь. Это так, к слову. Я вообще не знаю, сколько проживу, но пока ковыляю — секса хочется. И даже очень, — и пошел к лежанке, которая была застелена шерстяным покрывалом в полоску. Поставил свои сумки на пол, расстегнул штаны.
— Свет погаси, — сказал Эмилю. — Не хочу, чтоб ты пугался. И раздеваться не буду, только брюки спущу. Мне нужно удовлетворение и все. И не лапай меня, ладно? А то потом кошмары будут сниться.
Но разве альфа послушал. Да и ласкал-то ведь так, будто любил. И гладил, и под кофту залезал так нежно, что до криков омегу доводил. Олесь сначала сопротивлялся, правда, но когда в него вошли, стало не до чего. Только ахал, насаживался и уже все позволял с собой делать. Вот Эмиль его и заласкал до трех оргазмов. И сам кончил, да так сладостно, будто и правда хорошо ему было. И еще нежностей наговорил, да таких, что Олесь в итоге разревелся, побил его по лицу, натянул штаны и пошел домой. И плевать, что сперма протечет, зато облегчение, но обидно все равно до слез. «Малыш мой, тростиночка моя…» Дурак! Больше не приду к нему.
А куда деваться-то? Пришел и на следующий день. И опять терпел ласки да нежности, а от теплых слов выл и злился. Потом течка началась, но с Эмилем перенести ее было намного легче. Олесь даже работал, подавляя излишние приступы таблетками, но это были уже мелочи. На выходных тоже приходил и провел их вместе с Эмилем, не слезая с его койки ни на миг. А тот даже не уставал — надо же. Всю еду отработал. Олесь даже смеялся про себя. И носил ему вкуснятину снова и снова, а днем просто полный обед давал и денег не брал. Ну разве что для вида. Потому что умирал от счастья в его кровати каждый вечер.
В итоге влюбился, конечно. Но, как всегда, даже виду не показал — просто не имел права показывать. Кто он такой? Больной, хромой, тощий, бесплодный омега, пусть и до сих пор красивый на лицо, но кому это теперь надо? С таким мужем ни один уважающий себя альфа не свяжется. Вот и приходится искать временных, кто в знак благодарности его оттрахает и хотя бы не унизит. Так противно от этого становилось. Но приходилось терпеть. Хотя Эмиль был другой: видимо, здорово притворялся. Даже о любви говорил, а от этого оргазмы еще горячее были, но потом плакать хотелось. Врал ведь, вот только зачем?
А потом альфа получил первую зарплату, притащил цветов, конфет, расцеловал Олеся в щеки прям при всех и чувств своих ничуть не стеснялся. И еще на кухню повадился бегать и с тяжестями помогать, чтоб, не дай бог, его тростиночка лишний раз ручки себе не надорвал. Однажды кто-то из других самцов хихикнул даже, мол, Эмиль наш на хромоножку позарился, так такая драка была, что еле разняли. Эмиль оказался таким бесстрашным, на такого здорового альфу полез, и одолел ведь. Хоть и синяк получил, и ребро ему сломали, но он не дрогнул. Олесь потом залечивал его, спрашивал, не рехнулся ли он. А Эмиль сказал, что возьмет его в мужья и больше никому не позволит обидеть.
Олесь сбежал тогда и рыдал потом дома два дня. Дверь никому не открывал — никого видеть не хотел, так этот идиот влез в окно через соседский балкон. Чуть не свалился, даже сорвался почти, но чудом удержался, потом подтянулся, но это уже когда омега на балкон вылетел и голосить во все горло начал. Но альфа ничего — даже не взволновался, хотя ведь едва не погиб только что. Спокойно перелез через поручень, омегу в охапку сгреб и потащил на диван. Олесь думал, что его сейчас просто отымеют, как обычно. Приручил ведь альфу — теперь надо ответ держать. Но этот ненормальный трогать его не стал, а усадил рядом, зажал, колечко из своего кармана вытащил и насильно омеге на палец нацепил.
— Вот так, — говорит. — А если не согласен, то сейчас сними его и кинь в окно. Проще простого. Тогда я уйду и больше не вернусь.
Олесь терпеть не мог, когда его насиловали, даже таким образом. Поэтому вскочил с дивана, содрал кольцо, замахнулся даже. И никак не может бросить.
— Не надо меня жалеть, — говорит. — Я не несчастный — не думай. И один проживу. А ебыря себе всегда найду за харчи. Не нужны мне твои подачки… — а сам все решается колечко выбросить, но никак.
Тогда Эмиль к нему ближе подвинулся, к себе подтянул, штанишки ему приспустил, погладил по ягодицам.
— А гляди-ка, Олесик, попка-то твоя как поправилась. И пузико вон растет. Ты не заметил, что стал потолще?
— Что? — Олесь оглядел себя. — С чего это ты взял? Тебе кажется, — а сам побежал на весы, встал и ахнул. И правда — целых пять кг прибавил, да это ж мечта! Потом к зеркалу помчался, задрал кофту, смотрит, а ребра уже не так выпирают, и живот вроде не такой впалый. При этом Олесь даже не заметил, с какой любовью Эмиль на него глядел, а когда опомнился, сразу кофту опустил, испугался, что первый раз при свете свою ужасную фигуру показал. А в комнате вдруг морем запахло. Омега вздрогнул, учуяв запах. А Эмиль глядит на него, прям не налюбуется.
— Тростиночка моя… — говорит. — Иди сюда.
Сразу ласки захотелось. Олесь и пошел — привык уже ходить на поводу у своих инстинктов. Но сейчас, правда, ничего в душе не противилось, наоборот — тянуло так, как никогда. Да еще и всем сердцем — такое вообще было первый раз. А его опять уложили, занежили всего, раздели полностью — Олесь позволил — и даже не ужаснулись. Наоборот, Эмиль все его ребрышки щекотно перецеловал и за бока кусал смешно. А сам такой пухлый — омегу прям утопил в своих объятьях.
— Давай делиться, — говорит. — Я тебе свою полноту, а ты мне свои худинки. И так на двоих у нас как раз будет то, что надо. А?
Олесь рассмелся. А его опять зацеловали. Он и не заметил, когда колечко снова на палец нацепил. В общем, отдал свое сердце.
А месяца через три оба так похорошели, будто и правда вес пополам разделили. Эмиль похудел, подтянулся, в спортзал ходил теперь каждый день, крепкий стал, даже суровый немного. Но это только на первый взгляд, потому что доброта его душевная никуда не делась, и особенно это в улыбках проявлялось. Олесь тоже стал стройным, а не худым, как раньше, попка такая аппетитная у него оформилась, что теперь не один только Винсент облизывался (у того-то слюни прям текли), но и остальные альфы еле взгляд удерживали на Олесиных красивых глазах, чтоб ниже не глянуть — но это когда он к ним передом стоял. А когда спиной поворачивался и к плите шел, так сразу впивались в его прелести и оторваться не могли. И пусть прихрамывал немного омега, но все равно эффектно смотрелось. Да никто больше и не замечал его хромоты. И даже называть стали не Хромоножкой, а Красавушкой. Забавно так.
Но только все это уже было не нужно. Олесь был настолько любовью пресыщен, что лишь плечиком безразлично пожимал, если кто-то из альф намек ему делал, ну, а если дальше лез — Эмилю жаловался. И тому стоило только прийти и рядом постоять, чтоб навязчивый ухажер сразу отсох. И ничуть омега об этом не жалел — даже красавцы-военные, которые к ним на завод иногда заезжали и в их столовой обедали, его больше не волновали. Не то что раньше. Правда, теперь Олесь их стал очень даже интересовать — аж шеи сворачивали, как из-за столов глядели, а позже чуть ли не при полном параде начали на обед приходить — Олесь только хихикал про себя. Хотя смотрел с уважением, где надо — ахал восторженно, глаза закатывал, альфы цвели, подарки даже дарили — в меру приличий, конечно. Но на этом все и заканчивалось, потому что омегу было ничем теперь не взять. А ведь еще недавно он так горячо мечтал о подобном в своих мучительных эротических грезах. Но получив все наяву, понял, что не это было счастьем. У настоящего счастья-то вон — руки вечно в мазуте, лоб вспотевший от работы, и оно сейчас очередную машину выхаживает в автомастерской, и пусть соляркой от него пахнет, зато всегда вперемешку с морем, и этот запах теперь самый родной на свете, и ничто его не перебьет.