Смерть носит пурпур

Он пробормотал что-то невнятное, ссылаясь на долг и службу, чмокнул жену в темечко и поскорее ушел в кабинет. Дверь осторожно закрыл на ключ. И только тогда, усевшись за стол, позволил себе взглянуть на фотографии.
Марков прекрасно знал, когда и где были сделаны эти снимки. Вот только не знал, что его снимали. Об этом ему забыли рассказать. И ведь место ему так рекомендовали. Редкое место для провинциального городка, прямо сказать. Без вывески, и не каждого туда пустят. Но если уж попал, любое желание, о каком и мечтать не смеешь, исполнится. А его желания касались столь деликатного предмета, что и говорить о них можно лишь намеками. А тут – пожалуйста: снято на фотографический аппарат. Что же это такое?
Пошарив внутри конверта, Марков нашел записку. В ней сообщалось, что эти снимки вместе с негативами можно выкупить без последствий для службы и семейного положения. Такой подход устраивал, за исключением одной мелочи: за веселые картинки просили такие деньги, каких у Маркова не было при всех его заработках. В примечании к письму указывалось, что, если к назначенному сроку сумма не будет предоставлена вся и целиком, снимки отправятся по начальству. На чем мечты о семейном счастье и благополучии можно забыть. Чиновнику Дворцового управления иметь тайные пороки дозволялось, только если дело касалось пьянства. За увлечения Маркова выгоняли без разговоров и будущей пенсии. Тут и сомнений быть не могло. Он понял, что деваться некуда. В полицию с такими картинками не пойдешь, чего доброго, сам окажешься за решеткой. А куда еще идти?
На этот счет появилась одна идея. И хоть была она несколько сумасшедшей, но в сложившихся обстоятельствах можно было попробовать. Ничего другого все равно не оставалось. Не продавать же дом!
Марков дал себе зарок: если обойдется и он получит помощь, со всем прежним завяжет раз и навсегда. И даже станет примерным семьянином. Как ни трудно и тяжело ему будет проводить вечера дома, а не на службе. Лишь бы все обошлось.
 
5
В раскрытое окно влетел май. Май играл занавесками, подмигивал солнечными бликами, шумел перестуком колес. Май принес аромат, в котором свежесть ветра мешалась с запахами хлебных лавок Апраксина двора, конским пометом и уличной пылью высохших луж.
Эдуард Дмитриевич вдохнул, поморщился и подумал, что с превеликим удовольствием приказал бы задраить окна и наглухо закрыть их шторами. Только будет еще хуже. Вместо наглых запахов весны придет духота и полное томление ума. А этого допускать нельзя. Управляющий Государственным банком империи должен сохранять ясный ум, несмотря ни на какую погоду.
Погоду тайный советник Плеске не любил в принципе, как источник постоянного беспорядка и изменений. Приемная его и кабинет располагались в здании банка, зажатом между Екатерининскими каналом и Садовой, самой шумной, торговой и крикливой магистралью Петербурга. В довершение несчастий окна выходили на эту суетливую улицу. Будь воля господина управляющего, он бы перегородил Садовую коваными цепями и расставил жандармов, чтобы никто не смел под окнами его банка, то есть Государственного банка, торговать пирожками, лаптями, медовухой, пряниками, дешевыми книжонками и еще невесть какой ерундой.
Тайный советник Плеске вообще любил порядок, а в предстоящие месяцы порядок был необходим, как никогда. Совсем скоро империи предстояло переходить на золотой рубль. Это означало, что на нем – ответственность чрезвычайная. Каждую минуту надо думать и анализировать поступающую информацию. А как тут анализировать, когда под окнами целый день вопят про «пирашки гаряченьки!». В сейфах банка лежат литографические листы новых сторублевых купюр, которые впервые будут напечатаны разноцветными по новейшей орловской технологии, а с Садовой то и дело долетает: «Берем два за пятачок, зажимаем в кулачок!» Невозможно заниматься делами государственного масштаба в непосредственной близости к народу. Деть бы его куда-нибудь подальше, этот народ.
Изредка, но регулярно Плеске удавалось присмирить Садовую. Раз в месяц чиновники разжигали огромную печь, что стояла во дворе банка, и закидывали в нее тюки ветхих денег. Печь чадила нещадно, на Садовую надвигалось черное вонючее облако денежных знаков. Лавки закрывались, лоточники разбегались, улица пустела, а управляющий торжествовал. Хотя от смрада страдал не меньше.
Сейчас Плеске вынужден был признать, что улица опять его победила: отвлекла от содержания разговора. Напротив него сидел опрятный молодой человек, одним видом выражавший полное уважение к начальству и глубокое желание быть полезным во всем. Спину он держал так прямо, чтобы не намять на чистеньком сюртуке складок, колени держал вместе и вообще примостился на краешке приемного кресла, точно птичка на жердочке, не посмев рассесться удобно. Молодой человек имел чин незначительный, зато большие перспективы по службе. За деловые качества он был замечен Плеске и приглашен в личные помощники. Дмитрий Чердынцев изо всех сил старался оправдать высокое доверие. Он вовремя заметил, что патрон отвлекся и потерял нить разговора, как видно размышляя о проблемах государственного масштаба. Чердынцев в почтении перед величием проблем замолчал, ожидая, когда внимание начальства обратиться к его скоромной персоне.
– Итак, что там докладывают из нашей московской канцелярии? – наконец спросил Плеске, оторвавшись от окна.
Чердынцев обстоятельно и точно доложил, какие именно трудности беспокоят московские частные банки в связи с введением золотого рубля и чем они донимают чиновников Первопрестольной. Плеске еще раз отметил, как сжато и по существу делает доклад молодой человек. Никаких пустых слов и оборотов, которых Плеске терпеть не мог у подчиненных, все разумно и строго. При этом не смеет выражать собственное мнение. Ценный сотрудник. Надо ему сделать протекцию.
Чердынцев закончил, ожидая дальнейших указаний.
– Какие меры, считаете, необходимо принять? – спросил Плеске, между тем разглядывая чисто выбритое, слегка худощавое лицо чиновника, в котором не нашлось ничего неприятного или резкого, а только ровное и обычное.
– Если позволите… – сказал Чердынцев с еле заметным, но явным поклоном. – Оные волнения среди частных банков происходят от недостаточности сведений. Меморандум, написанный от вашего имени, способен успокоить ситуацию.
– Что же, это неплохое решение. Подготовьте черновик, я доведу до блеска.
– Как прикажете, – ответил Чердынцев, не без приятного волнения сознавая, что, если напишет толково, Плеске всего-то подмахнет подпись. А уж он всячески постарается.
Доклад был исчерпан. Но Плеске не хотелось отпускать молодого человека на такой вот сухой официальной ноте. Надо показать ему расположение.
– Что говорят о нашей реформе? – спросил он, показывая, что официальная часть закончена и начинается если не дружеская, то, во всяком случае, вольная.
Чердынцев верно истолковал намек.
– У меня есть сведения, не совсем касающиеся реформы, скорее косвенные, но довольно необычные, – ответил он. – Хотя и не однозначные.
– Не смейте скрывать от меня ничего любопытного, господин Чердынцев.
Чиновник и не думал этого делать. Напротив, изложил так же просто, как и официальный доклад, новости, которые оказались действительно необычными. Плеске так сосредоточился на них, что даже забыл про надоедливый шум.
История, изложенная Чердынцевым, была насколько простой, настолько же и невероятной. Достойная бульварных газетенок или фантастических романов, какие печатались в приложении к журналу «Нива». Можно было подумать, что Чердынцев пытается разыграть начальника. Или проверить, насколько тот доверчив. Или того хуже – глуп. Поверит невероятному рассказу – и будет выглядеть полнейшим дураком, когда раскроется правда. Такого Плеске не исключил. Он привык оценивать все возможные варианты, и среди прочих – подобный.
Однако, взвесив все «за» и «против», он счел такое предположение невозможным. Юноша умный, в шутках не замечен, а тем более в развязном поведении. Не станет он рисковать всем, чтобы нести подобную чепуху на приеме у самого управляющего банком. Да и с чего бы вдруг такие фантазии! Рассказывает скупо и кратко, вовсе не как анекдот. Плеске знал наверняка, что любой чиновник, позволивший в его кабинете рассказать нечто подобное, должен быть пьян в стельку по меньшей мере, или не в себе, или от него ушла жена. Чердынцев же прост и бесхитростен для дерзости. Тогда что же это такое?