Тайна трех смертей (Избранные сочинения. Том I )
Все эти портреты Коркунов развесил по стенам своего кабинета и часто разглядывал их, стараясь проникнуть в тайну этих загадочных лиц, сделавшихся одинаково неуловимыми и расплывчатыми, лишь только коснулась их смерть.
Это была жуткая коллекция. Со стен, из черных рамок смотрели призрачные лица. Откинутые назад головы, с полуоткрытыми глазами, в которых не успел еще умереть ужас, искривленные губы с оскаленными зубами; раны на лбу, с раскрывшимися и набухшими краями; раздробленные виски, где чернели зловещие пятна из крови и слипшихся волос; перерезанные шеи и вздувшиеся, оплывшие веки и губы удавленных женщин — все это было собрано Коркуновым.
Сегодня день был темный, серый, настоящий гнилой петербургский день. Коркунов вернулся со службы в угнетенном состоянии, предчувствуя новый приступ своей болезни.
Ночью ему было очень тяжело. Он не мог сомкнуть глаз, с трудом дышал и иногда даже громко стонал. Наконец тревожная потребность сделать что-то важное и спешное, о чем никак нельзя было сразу вспомнить, погнала его из спальни. Сжимая голову и потирая лоб холодными ладонями, Коркунов вошел в кабинет и зажег лампу.
Со стен глядели на него из рам портреты своими безумно расширенными, остановившимися и вытекшими глазами, которые, казалось, тускло блестели на этих мертвых, расплывшихся в отвратительные и зловещие улыбки лицах.
— А все за любовь? — улыбнулся Коркунов. — Любовь — и жизнь… и смерть…
Он громко расхохотался.
— За вашу любовь надо платить деньгами, а если кто-нибудь отдал вам хоть намек на чувство, тогда за вашу любовь, ядовитую и лживую, только нож… или топор!..
Он подбежал к стене и, приближая лицо к портретам, повторял:
— Только нож… Только топор…
Он тыкал пальцами в лица портретов, называл всех по имени и иногда, улыбаясь им, лукаво подмигивал или резко и злобно смеялся.
— Так и та… моя… когда-нибудь попадет сюда! — чуть слышно произнес он. — Тогда я пойду и все увижу… Кровь и лживое лицо, такое нелепое в своей беспомощности и испуге… Я буду смеяться прямо в это лицо, смеяться долго и громко… Пусть считают меня безумным тогда! Пусть! Мне все равно… А потом я приду к убийце и стану целовать его руки, добрые руки, уничтожившие ее…
И вдруг Коркунов отскочил от стены и насторожился. Чьи-то тихие шаги и легкий шорох платья доносились из передней. В полуоткрытую дверь заглядывал мрак, и на фоне его мелькнуло что-то белое и слабо мерцающее. Еще и еще раз… Все яснее и отчетливее…
Коркунов на пальцах, стараясь ступать неслышно, подошел к двери и, высунув голову в переднюю, шепнул:
— Это ты, Ниночка?.. Ты умерла сейчас и пришла ко мне? Вспомнила, умирая…
Никто не откликнулся. Вдали треснул паркет. В столовой хрипло и ворчливо пробили часы, им отозвались другие в кухне, забив торопливо и звонко. Но Коркунов все знал и успокоился. Утром лакей подал ему газеты. Он, не торопясь, пил кофе, деловито уложил бумаги в портфель и только тогда развернул газеты. Сразу же бросилась в глаза статья с черным, бьющим на сенсацию заголовком.
Ночью была убита в своей квартире дама. Убийца сам явился к следователю и просил арестовать себя, объясняя преступление любовью и ревностью.
Имя убитой было неизвестно Коркунову, но он знал, что убита Нина и спокойно ждал.
Дня через три, когда уже было сделано вскрытие и исполнены все судебные формальности, Коркунов прочитал в газетах, что тело убитой перевезено на квартиру мужа. Он торопливо надел черный сюртук и вечером отравился на панихиду.
Густая толпа любопытных стояла в небольшой гостиной, где был гроб. Войдя через боковую дверь, Коркунов оказался сзади покойницы и видел только верхнюю часть ее головы и несколько белых цветов, лежащих на подушке.
Зато он увидел мужа убитой. Высокий и строгий старик с жестокими, не простившими еще глазами стоял и крепко сжимал бледные руки. Он волновался, быть может, он даже плакал, так как мускулы лица у него напрягались и дрожали, и судорожно сдвигались густые, седые брови.
Когда публика стала расходиться, Коркунов незаметно вошел в соседнюю комнату и огляделся. Это был будуар убитой.
После смерти хозяйки сюда, вероятно, никто не заходил.
Коркунов встал за портьеру и притаился. В будуаре было темно, и только с улицы проникал сюда свет, ложась полосой на светлые обои.
В гостиной постепенно затихли голоса и шарканье ног. Потом все ушли, и только монахиня однообразно-тягучим голосом читала Псалтирь, произнося нараспев последние слоги, отчего слова делались чужими и непонятными. Устав, она смолкла, повздыхала, а потом, постукивая каблуками грубых сапог, ушла и бережно прикрыла за собой дверь.
Коркунов быстро вошел в гостиную и, став перед гробом, заглянул покойнице в лицо. Он тихо вскрикнул, но сдержал себя и, наклонившись ниже, смотрел, не отрывая глаз.
Лицо было обвязано марлей и почти закрыто. Только тонкий, слегка горбатый нос и приподнятая губа оставались на виду.
Коркунов протянул руки к гробу и немного сдвинул повязку. Она легко скользнула назад и упала на подушку, открыв все лицо.
Он сразу узнал Нину и, словно наблюдая за собой откуда-то издалека, ясно сознавал, что не удивился и не испугался.
Левый глаз покойницы, с длинными, пушистыми ресницами, был плотно закрыт. Другого не было видно; вместо него был сплошной синий подтек, расплывшийся на лоб, и в трепетном колебании света казалось, что это черное пятно бежит и прыгает по лицу. Мягкие очертания губ, нежный овал лица и даже эта увядшая, словно немного утомленная кожа, все сохранилось, и здесь, в гробу, она лежала близкая ему, любимая и такая жалкая, такая беспомощная, как жестоко наказанный ребенок в слезах.
Коркунов припал к ней головой на грудь, потом долго целовал ее губы и глаза и шептал:
— Зачем же так? Зачем?
Вернувшаяся монахиня увидела человека, упавшего на гроб, и с криком убежала.
Пришли люди и окружили Коркунова.
Его манеры, спокойное лицо, внятный голос и изящное платье произвели впечатление.
— Вы муж покойной? — спросил он у хозяина дома и, не ожидая ответа, взял его за руку и сказал: — Я попрошу у вас несколько минут разговора без свидетелей. После — я к вашим услугам.
Высокий, строгий старик движением руки пригласил его в будуар. Они вошли и сели.
Старик молчал, Коркунов с сосредоточенным видом что-то обдумывал.
— Она вас обманула… Изменила с тем… убийцей… Я знаю… Я читал в газетах его исповедь… Бедный он!.. Бедный и вы!..
Коркунов умолк и задумался. Старик пошевелился на своем стуле.
— Нет, подождите! — попросил его Коркунов. — Я сейчас… У вас в глазах ненависть к ней… к Нине… Это больно и тяжко… Зачем?.. Она всех обманывала… всех… и вас… и своего первого мужа, и меня, и убийцу, и многих еще… Я это знаю!..
Старик поднялся во весь рост и зашипел, словно почувствовал боль.
— Я тоже очень несчастен! — вздохнул Коркунов. — Страдаю так давно и так безнадежно. А она обманывала…
— Да! Она всю жизнь обманывала… эта… — старик произнес гнусное слово, самое обидное, самое оскорбительное для женщины слово, и опять сел, понурив голову и закрыв глаза.
— Но разве, — говорил Коркунов, растягивая слова, будто отыскивая каждое из них, — разве солнечный луч обманывает, скользя по лицам, цветам и камням? Обманывает ли он, когда ласкает, радует сейчас одного, а через мгновение другого?
Ответа не было. Коркунов подождал, потом тихо поднялся, подошел к старику и опустился перед ним на колени.
Он поклонился ему до земли, обнял его ноги и, громко всхлипывая, начал целовать их, шепча горячим, страстным шепотом:
— Если мы, оскорбленные и обманутые, не простим ей, давшей нам любовь, мгновенное счастье и горе… если мы не простим ей всей нашей обиды, не защитим ее нашей любовью, — с чем же предстанет она, бедная, перед престолом Предвечного Судии?..
