Слово

Аронов поставил палку в угол и, взмахнув шляпой, скрестил руки на животе. На него вдруг снова напал приступ одышки: клокотнуло в горле, и вокруг рта медленно расплылся синеватый оттенок.
— У порога не держи, — справляясь с шумным дыханием, прошептал он. — Скажу, зачем пришел…
Гудошников неловко повернулся и молча захромал сквозь анфиладу, постукивая протезом и прикладом ружья. Аронов понял, что это означает приглашение, с трудом стащил с себя пальто, бросил шляпу на вешалку и двинулся следом. В дальней комнате, приспособленной Гудошниковым под кабинет, хозяин поставил ружье к стене, покопавшись с фиксатором, согнул в колене протез и сел за стол. На столе, поверх бумаг, стоял завтрак Никиты Евсеевича: тарелка с крупными кусками колбасы, хлеб и кружка с чаем. Никита Евсеевич, не глядя на гостя, придвинул тарелку и начал есть колбасу. Аронов присел сбоку, но обещанного разговора не начинал. Он неожиданно для себя отметил, что хозяин ест вроде и жадно, а неохотно, будто насильно впихивает в себя пищу. Колбаса, по всему видно, была вкусная — сухая, с чесночком, возбуждавшим аппетит. Ее глотать надо бы с удовольствием, с наслаждением, — Гудошников же ее как куски глины жевал. Мысли, что хозяину неприлично есть вот так, в одиночку, не приглашая, у гостя даже и не возникло, поскольку при их с Гудошниковым отношениях это было вполне нормальным.
И еще Аронов отметил, что с момента прихода в этот дом независимо от себя фиксирует каждую черточку в поведении хозяина и мысленно сличает ее с уже известными ему. Аронов узнавал и не узнавал Никиту Страстного. Все-таки последний раз они виделись двенадцать лет назад…
— А не рано ли? — вдруг спросил Гудошников, швырнув огрызок колбасы в тарелку.
— Что… не рано? — не понял гость и насторожился. Ему захотелось повернуться и посмотреть, нет ли кого за спиной, поскольку Никита Евсеевич глядел именно туда.
Гудошников насупился:
— Не рано ли, говорю, человек в космос полетел?.. На земле-то еще путем жить не научились. На земле ему еще пусто и холодно, как в космосе… Собаки вон одолевают…
Аронов хотел было возразить, но неожиданно столкнулся взглядом с Гудошниковым. В глазах Никиты Евсеевича таилась ртутная тяжесть, словно его клонило в сон: подрагивали веки, черно поблескивали зрачки, — и не спать для него было мучительно. «Да здоров ли он?» — с испугом подумал Аронов и зашевелился. А Гудошников, резко оттолкнувшись от кресла, вскочил и, далеко выбрасывая протез, кинулся к ковру с оленями. Громыхнула обитая жестью дверь, забренчали ключи…
Хранитель отдела знал, что есть за этой дверью. Тогда, двенадцать лет тому назад, он был вхож не только в дом Гудошникова, но и в эту комнатку, в боковушку, плотно заставленную книжными шкафами. Правда, и тогда — помнил Аронов — Никита Евсеевич не больно-то доверял ему, и если уж впускал в свое хранилище, то непременно стоял за спиной. Хорошо, что ключи от шкафов (опять же наследство профессора) были давно утеряны и можно было открыть любую дверцу, взять в руки книгу, посмотреть, полистать. Гудошников при этом молчал: книги говорили сами за себя…
В боковушке хранилось собрание книг: около семисот рукописных и старопечатных фолиантов. Впрочем, эта цифра была приблизительной, устаревшей. Она стала известной еще в пятидесятом году, когда одной из аспиранток университета удалось расположить к себе неприступного Никиту Страстного и две недели — по два часа в день — работать с собранием книг. Через две недели Гудошников застал аспирантку за составлением каталога рукописей пятнадцатого века, что строго-настрого запрещалось договоренностью, и выгнал ее, отобрав все записи. С тех пор ни одна нога научного работника не ступала за порог заветной двери, хотя говорили, Никита Евсеевич с неожиданным удовольствием распахивает ее перед гостями, далекими от науки и древнерусской литературы. То, слышно, пустил кого-то из министерства, то школьного учителя истории, а то и вовсе — иностранца. А собрание Гудошникова наверняка с той поры выросло, поскольку он каждый год надолго уезжал в старообрядческие скиты и, опять же по слухам, привозил оттуда вещи редчайшие и удивительные.
Никита Евсеевич запер дверь и, несколько успокоенный, сел за стол.
— Ну, — сказал он, — не ты ли теперь в космос собрался?
— В скиты я собрался, Никита Евсеич, — решительно ответил Аронов. — Потому и к тебе пришел.
Гудошников прищурился. Поднятые брови застыли в изломе, подпирая крупные складки на лбу.
— Мы с университетом развертываем программу… — продолжал было Аронов, но вдруг поправился: — Это, конечно, громко сказано… Но уже деньги отпустили, готовим первую экспедицию. Едем пока вдвоем: я и девушка с кафедры…
— Благословляю, — перебил его Гудошников сухо и без интереса.
— Спасибо… Но я не за этим пришел, — проронил Аронов.
— А за чем же еще?! — неожиданно взорвался Никита Страстный. — На что я еще вам нужен?.. Ну и езжайте себе на здоровье, коли собрались! Ищите, спасайте. Вы же ездили в Поморье, мешками книги привозили. Отправляйтесь теперь в скиты. Обходились без меня, и сейчас обойдетесь… Как только совести хватило прийти! Забыл, как ты мне на Дальнем Востоке все дело испортил? Думаешь, время прошло, так я простил?.. Нет, не простил… Надо же! Вспомнил, пришел!
Гнев Никиты Евсеевича прошел так же быстро, как и начался. Через секунду Гудошников уже безразлично смотрел перед собой, лишь тяжелые веки его подрагивали, словно он боролся со сном. Перед Ароновым сидел усталый, дремлющий старик, вынужденный торчать тут и вести неинтересную беседу. И вот такое его состояние как раз насторожило хранителя. Если бы Гудошников сейчас орал, стучал протезом и метался по комнате — все это было бы нормальным. Его стоило только завести, а унять не уймешь, пока сам не успокоится. Не зря же его звали Никитой Страстным. Собираясь к нему, Аронов готовился именно к такому приему. Тем более был слух, что к старости Гудошников сделался еще ворчливее и неуживчивее. Однако хранитель знал маленький секрет, как обуздать крутой нрав Никиты Страстного, — покаяться. После этого, правда, не сразу, но все-таки тот оттаивал и снисходил.
— Вспомнили, Никита Евсеич, — осторожно сказал Аронов. — Вспомнили, что ты незлопамятный.
— Да нет, злопамятный я, — тихо промолвил Гудошников. — Все зло, что мне сотворили, помню. Ничего не забыл. И тебя… тоже не забыл. Хватит крутить, говори, что надо.
— Материалы по скитам, — сказал Аронов и, почуяв приступ одышки, стал дышать носом, однако при этом получалось, будто говорит он сквозь зубы: — Мы не знаем, куда ехать, с чего начать. Если первая экспедиция будет вхолостую, на будущий год не дадут денег. Опять ходи и доказывай… Нам бы хоть затраты на экспедицию окупить.
— Ты что же, купцом теперь служишь? — Гудошников прикрыл глаза. — Или приказчиком у купца? Барыш с тебя спрашивают?
— А приходится и купцом, — прошептал Аронов, справляясь с одышкой. — Только б в самом начале дело не загубить. Скиты — не Поморье. Девушка-то эта… к местным старообрядцам пошла — на порог не пустили… Ты же в скитах свой человек, знаешь, с какого бока к ним подходить. Ты уж выручи, Никита Евсеич, помоги. На коленях прошу.
— Так становись на колени, чего сидишь?.. Падай и ползи к ногам, аки блудный сын, — пробормотал Гудошников будто сквозь сон. — Хочу поглядеть: дорога ли тебе экспедиция.
— Не издевайся, Никита Евсеич… Ты же знаешь, я перед тобой могу и на колени встать… Мы по-другому хотим работать, по новой методике. По твоей, Никита Евсеевич, как ты учил.
— По моей методике?.. Да вы хоть знаете мою методику-то? Вы хоть ее понимаете?.. А почему раньше не понимали? Я же звал вас, звал, просил, а вы? А ты, Аронов, чем мне отплатил?.. За книгами они собрались…
— Время пришло, вот и собрались, — не согласился Аронов. — Сам понимаешь, была война, разруха, голод. Сейчас вон и в космос вырвались.
— Старая песня, — отмахнулся Гудошников и наклонился к гостю. — Значит, порядок такой: народ сначала накормить, обуть-одеть, а потом уж и его прошлое спасать? Осталось ли оно, прошлое-то?.. А если и осталось?.. Время, значит, пришло… Я-то всю жизнь, дурак, не так думал. Думал, когда изба горит, надо в первую очередь образа да детишек спасать, потом уж за барахло приниматься. Испокон веков так на Руси было… А выходит, надо все по времени делать. Благодарствуйте, так бы умер — не узнал, так бы и верил…