Мартовские дни (СИ)
— Перемолвись с ним словечком, а? — не отставала Войслава. — Что тебе стоит? Вызнай стороной, что Гаюшка обо мне думает. Может, он не решается со мной по душам поговорить, потому что я царевна?
— А может, ты просто ему не нравишься, — рискнул предположить Пересвет. — Представляешь, случается порой такое. Вон, в тех же «Мимолетностях» сказано: есть любовь, что цветет, не нуждаясь в ответном чувстве.
— Не может быть, чтоб я ему не нравилась, — растерялась царевна. — Знаешь, он вчера ввечеру заглядывал ко мне. Я-то размечталась, сейчас всласть посидим-поболтаем. А он буркнул, что принес мне подарок. Мол, так он меня видит. Сунул в руки да утёк.
— Какой такой подарок?
— Вот, — Войслава аккуратно вытащила из «Мимолетностей» тонкий бумажный листок. — Это даже не вирши, это больше на закликальный плач смахивает.
— Спой, — предложил донельзя заинтересованный царевич. Ничего себе, Славке песни преподносят. Вот Ёжик ему никогда душевных виршей не складывал!
— Ты ж знаешь: ворона по весне краше каркает, чем я пою, — смутилась Войслава.
— А ты попробуй. Никто не услышит, кроме меня.
— Ладно, — не стала упрямиться царевна. — Только не смейся. Иначе ухи поотрываю.
— Да не смеюсь я! Пой, соловушка.
Войслава вздохнула поглубже, но не заголосила белугою, как привычно ожидал Пересвет, а тихонечко запела, выводя простенькую мелодию:
— Я ли не созывала к столу гостей,
Я ли в монистах звонких не танцевала?
Руки мои — как крылья у лебедей,
Я ли руками-крыльями не обнимала?
Молвите мне, кто за озером кличет,
Ищет да не найдет дороги к дому?
Молвите мне, кто в ладонях держит
Ключик к сердцу да дорогому?..
«Никогда Славка не выйдет замуж, — словно подкрался кто со спины да и шепнул тихонечко на ухо вздрогнувшему царевичу. — Скоротает век старой девой. Дом ее сердца о тысяче дверей, на семи ветрах, на четырех перекрестках. Никто к нему дороги не найдет, никто не взойдет на крыльцо. Не сыскалось в этом мире для нее суженого-ряженого».
«А вот и нет, — растерянно возразил бестелесному голосу Пересвет. — Кириамэ видел магическую книгу у бабушки Яги. Там черным по белому сказано: у сестры будет муж и сынок именем Ингвар…»
«Ворожея заблуждалась. Хотела повернуть все по-своему, вам на радость. Не будет у Войславы ничего, кроме далекого плача за озером, — зашелестели в ответ. — Ничего, никогда. Это судьба. Ее не уговоришь, не переломишь, не переупрямишь».
«Так на кривой козе объедем!» — рявкнул в ответ царевич и сам себя испугался: не заорал ли вслух, напугав Войславу. Вроде нет, раз сестрица не шарахнулась в сторону и не приласкала кулаком по зубам.
— Славка, я поговорю с Гардиано, — заявил царевич. — Вот прям сейчас пойду и потолкую. Не печалься ты, все образуется. Не ведаю, как, но образуется.
— Спасибо, братец, на добром слове, — Войслава улыбнулась, но улыбка далась ей без прежней светлой легкости. — Иногда ты бываешь не таким хрюкающим свиненком, как обычно.
Под дверями царевниных покоев, обнявшись, самозабвенно хлюпали носами две сенные девушки. Так увлеклись сердечными страданиями, что при виде царевича не порскнули серыми мышками в темный угол.
Подслушивали, удрученно смекнул Пересвет. Сейчас понесут разносить свеженькую сплетню по всему терему. Мол, царевна Войслава опять втюрилась по уши, да в кого — в иноземца безродного. И песню тоже уволокут, уж больно гладко на язык ложится и вкрадчиво царапает по сердцу мягкой когтистой лапкой. Заголосят-зарыдают в девичьих по царскому терему, а оттуда песня белой голубкой разлетится по городу. Через год-другой никто и не вспомнит, что сей безответный плач сложил для несчастливой в любви царской дочери мимоезжий ромей. Будут искренне думать, что песня всегда была. Что слыхали ее еще в колыбели от бабки али от няньки, так и запомнили. Небось, когда и Гардиано умрет, песня останется. Как он так делает? Выспросить бы, так наверняка толком не расскажет. Это ж как коня вопрошать, отчего он так быстро скачет, или у ветра — почему он дует.
— Не заперто, — отозвался на стук хрипловатый голос из-за створки, расписанной порхающими среди грушевых ветвей лазоревками да малиновками. — Входите, кто там?
Пересвет осторожно переступил порог, подивившись тому, как холодно в горнице. Хотя и печурка имеется, и березовые полешки рядом в поставце заботливо сложены. Ох, гость дорогой еще и окно приотворил, чтоб снаружи тянуло сыростью и снежным запахом. Пересвет был с детства уверен, что снег имеет запах — причем декабрьский искрящийся снежок пахнет совсем не так, как оплывающие мартовские сугробы.
Царевич огляделся. Любопытно же, как устроился гость. На столе блюда с недоеденным печевом и мочеными яблочками. Большая раскрытая тетрадь белого пергамента, на треть исписанная — заготовка под будущую книгу. Пузырьки с чернилами и десяток гусиных перьев.
Сам ромей сидел на постели, привалившись к расписной стене и вытянув длинные ноги поперек стеганых одеял. Над головой у него покачивалась свеча в медном подсвечнике на цепочках. При стуке в дверь он отложил навощенную дщицу с привешенным заостренным стилусом. Чтоб не тратить попусту ценные чернила, он записывал будущие вирши на воске — и стирал, если выходило недостаточно гладко. Что ж, по крайней мере Гардиано честно выполнял обещанное, создавая новую книжицу.
— При виде царской особы непременно нужно бухаться на колени и биться головой об пол? — осведомился ромей. — С царями я как-то прежде не сталкивался.
— Кто ж у вас в Ромусе тогда правит, король или император какой? — подивился царевич.
— У нас республика. Вроде как народовластие по-вашему. Через выборных представителей народа… которые очень щедро заплатили этому самому народу при голосовании, — с едкой усмешечкой растолковал Гай. — В общем-то те же яйца, только рассматриваемые сбоку. Извини, я, наверное, не самый приятный гость. Как только завершу книгу, сразу уберусь из вашей жизни.
— Если прежде не закоченеешь в лед, — Пересвет протопал к окну, захлопнул створки и принялся деловито растапливать печку. — Тогда придется отволочь тебя на ледник в погребах и хранить там вечно. Зачем такую холодрыгу развел? Ты ж вроде с теплых краев родом.
— Почему все считают, якобы в Италике всегда жара, виноград и благоуханные розы повсюду? — возмутился ромей. — Я из полуночной провинции. Зимы там порой такие же холодные, как здесь. Я привык и мне нравится холод.
— Угу. А по-нашему где болтать так шустро наловчился? — не отставал царевич, уловив, что нынче Гардиано настроен миролюбиво и огрызается не через слово. Возможно, причиной хорошего настроения виршеплета были финифтевые кувшины с сарацинскими наливками.
— От купцов из города Куявиса. Они постоянно ездят в Ромус, у них там целая фактория. Мой патрон… покровитель как-то защищал одного из них в суде от обвинения в присвоении чужой доли дохода. Я помогал переводчику и заодно сам выучился, слово за слово, от простого к сложному… И, когда мы закончили с простым, можно перейти к истинной цели твоего появления здесь. Полагаю, ты хочешь что-то спросить — или что-то сказать?
— А, э-э… — растерял заготовленные слова Пересвет. — Я это… я касательно Войславы…
— Твоя сестра очень красива, мила и непосредственна, — ромей словно зачел с невидимого свитка нужную речь, вежливую и сухую. — Я ни на миг не забываю о том, что она — дочь царя, а я — случайный гость.
— Да я вовсе не то имел в виду! — царевич замахал руками, едва не ткнув лучиной для растопки себе в глаз. — Тьфу! Как же все запутано! Ты, кажется, приглянулся Славке, а она…
— Нет, — мягко, но непреклонно перебил Гай. — Ей приглянулся совсем не я. Твоя сестра пытается совершить ту же ошибку, что и множество молодых людей до нее. Она жаждет влюбиться в человека, которого нет. Которого она выдумала. Сделай одолжение, оставь в покое печку. Поищи лучше, не осталось ли вина. Хочешь послушать историю?
— Хочу, — Пересвет поочередно встряхнул кувшины, пока не отыскал непочатый. Нацедил в серебряную чарку до краев багряной густой жидкости. Подумал и плеснул себе тоже. Вроде как он давно не младенец, а взрослый и даже женатый человек. Все пьют, а царевичу что, навсегда заказано? — Не знаю, как у вас, а у нас по зимним вечерам принято собираться вместе и сказки сказывать.