Мартовские дни (СИ)

Царевич протяжно свистнул. Во дает Ёжик, добрая душа. Готов аж царский терем в постоялый двор обратить. Нет, места свободного там предостаточно, пусть заграничный гость живет, не жалко… Хотя как батюшка-царь и матушка-царица посмотрят на эдакого постояльца, сказать затруднительно. Зато Войслава довольна будет — что твоя кобылица на вольном выгуле.
Пересвет вслушался в летающие туда-сюда слова. Нихонский принц и молодой ромей бойко перекидывались короткими строчками, как кожаный мяч в лапте звонко отбивали битами. Зрителям диковинная забава пришлась по вкусу — они ахали, охали, порой даже вскрикивали восторженно или взахлеб хохотали. Затесались посередь них и женщины. Вон румяная боярышня в парчовой шубке, соболями отороченной, с нянькой и служанкой, вон варяжская суровая дева, а вон парочка почтенных горожанок с мужьями. И слушают ведь, улыбаются и вздыхают в особо трогательных местах.
Трактирщик украдкой придвинул по широкой стойке ближе к Пересветову локтю серебряную чарку. Забава забавой, а выгоду забывать не следует. Когда еще на постоялый двор царский сынок заглянет. Отхлебнет глоток-другой, захмелеет. Глядишь, не поскупится да вместо серебра золотишком за угощение расплатится.
Пересвет и в самом деле приложился к чаше. Самую малость, лишь ощутив приторно-сладковатый вкус прохладного фряжского вина. А может, латинянского или эллинского, кто их разберет. В общем, совершенно не похоже на наливки, которые ключница Аграфена в царских кухнях выделывает.
Из-за вина ли, из-за трактирной духоты или сердечного волнения, но приключилось с царевичем краткое, ослепительно яркое видение.
Будто стоит он посередь гомонящей толпы и ужасно мается от жары в своем узорчатом полушубке на беличьих пупках. А толпа-то шумит, а толпа-то ликует, голосит и смеется, и смотрят все на огромную площадку перед храмом, что в книжках про эллинских героев нарисованы. Храм белый-белый, с множеством колонн и крышей треугольником. Наверх убегает множество ступенек, на последней громоздится мраморное кресло, где восседает с важным видом золотой истукан. Вроде как тоже на сборище взирает свысока. Небо над ним чистое, высокое. Лазурь такая прозрачная, что глазами больно.
На площадке перед белым храмом вовсю кипит бой-сражение.
Видит Пересвет нихонского принца во всей воинственной красе — когда на Ёжика находит и он своей не ведающей жалости катаной начинает пластать врагов налево и направо. Катана длинная, узкая, мелькает, как серебряный змеиный язык. Шелка на Ёширо переливаются жаркой радугой и летают по воздуху… только вот левый рукав у хаори уже напрочь отсечен и полощется грязным лоскутом.
Супротивник Ёширо в белой короткой хламиде с алой каймой, как оно герою в древних сказаниях полагается. Движется шустро так, ловко отражая сыплющиеся удары мечом, похожим на длинный узкий лист, навроде как у осота или камыша — клинок у рукояти узкий, потом плавно расширяется и к кончику сходит на бритвенное острие.
Звон стоит, искры летят, у Кириамэ через весь расписной подол змеится рваный след. Принц отступает, пятится по кругу, едва удерживая соперника на расстоянии удара.
Что-то было не так в этой картине.
Пересвет сморгнул — голосистая толпа исчезла. У подножия белого храма остались всего три человека — он сам да упрямые поединщики. Царевич вгляделся в сражающих, заметив потемневшее, дергающееся от скрываемого напряжения лицо Ёжика — и поразился, отчего на щекастой физиономии ромея ничего не отражается. Ну хотя бы восторга от предчувствия скорой и неминуемой победы.
Да и не лицо это вовсе. Личина. Искусно выкрашенная в телесный свет личина с прорезями для глаз и рта. Навроде тех, что скоморохи напяливают — и актеры в эллинском театре.
Смешок. Тихий такой, едкий, совсем рядом.
Пересвет заполошно заозирался.
Небрежно привалившись плечом к белой колонне, стоял чернявый парень. Тот самый, то ли вышибала, то ли телохранитель из трактира «Петушок да курочка». Узкий рот криво растянут в ухмылке, веселой и презрительной одновременно. Темные глаза отливают в сливово-лиловый. Поблескивают злыми огоньками, в точности как у тонконогих коней шемаханской степи, яростных и неукротимых. В руке парень безостановочно крутил короткий нож с листовидным лезвием, бабочкой порхавший между пальцев.
— Он — это ты, — с трудом выговорил Пересвет. — Гардиано — это ты. Он просто назвался твоим именем, так?
— Умный мальчик, — кивнул чернявый. Глянул на солнце — и легко, почти без замаха, метнул нож в беззащитную спину нихонского принца. Кириамэ пошатнулся, неловко заваливаясь набок.
— Нет! — заорал опомнившийся царевич. — Что ж ты творишь, подлюка! Ёжик!
Он ринулся вперед — подхватить Ёжика, не дать запятнать кровью белый сияющий мрамор — и больно приложился боком о твердую трактирную стойку. Огляделся, приходя в себя, с треском отдирая грезу от яви. Нихонский принц был жив-здоров, красовался на прежнем месте. С виду совершенно невозмутимый, но пальцы правой руки выбивали частую дробь по столешнице. Ромей же изрядно сбледнул с лица. Судорожно тряс головой, словно поперхнулся собственным языком и застрявшими поперек глотки словами.
— Три, четыре!.. — азартно считали в толпе. — Пять! Эй, паря, не гулять тебе по царским хоромам, не отведать царицыного пирога!
— Ёширо, — окликнул царевич. Удивительно, принц отлично расслышал его в общем гаме. Повернул голову, метнул из-под ресниц вопросительный взгляд. — Ёширо, это не тот человек. Он просто выдает себя за Гардиано. Затвердил наизусть его вирши, но новые сложить не в силах.
— Я догадался, — кивнул нихонский принц. Молниеносным движением вскинул руку, указав острым ногтем в отшатнувшуюся толпу зевак и сухо вопросив: — Какой должна быть завершающая строчка, сулящая тебе победу, а мне — поражение?
— И море к моему подходит изголовью, сметая грез полуночный кошмар, — буркнул мрачный вышибала. — Твоя взяла, красавчик. Будет тебе книга. Причем совершенно бесплатно.
— Сволочь ты, Гай! — резаным поросенком заголосил поддельный Гардиано. — Это ты меня подбил! Уверял, что я непременно выиграю!
— Коли искрою рассудка тебя обделила Минерва, разум вино не затмит: нельзя отнять то, чего нет, — равнодушно пожал плечами чернявый парень. — У тебя имелось все, чтобы победить. Сочинил бы пару строк, а потом сладко ел и мягко спал. Но я ж не виноват, что ты бездарь, Фурий.
— Он еще издевается! — оскорбленный в лучших чувствах толстенький ромей под общий хохот ринулся на коварного соплеменника. Тот в последний миг нехотя отлепился от спасительной стены, лениво увертываясь от неловко занесенного кулака — и Фурий с размаху поразил ошкуренные бревна. Завыл в скорби, тряся ободранной до крови кистью и призывая всех богов покарать нечестивца, виновника своих бедствий. Тот наплевательски повернулся к страдальцу и надрывающим животики зевакам спиной, явно намереваясь удалиться наверх, в комнаты для постояльцев.
— Ку-уда? — Пересвет заступил ему дорогу. — А повремени-ка чуток, добрый молодец.
— Чего еще? Твой приятель выиграл, я проиграл, — огрызнулся вышибала. Голос у него был низкий, хрипловатый, как у простуженного. — Напишу книгу — принесу, оставлю хозяину.
— Интуиция уверяет меня, что, если ты переступишь порог сего гостеприимного заведения, — сбоку нарисовался крайне довольный собой принц Кириамэ, — то мы окончательно лишимся счастья узреть вновь и тебя, и мой обещанный выигрыш. К тому же, соблюдая букву закона, следует признать — завершающая строчка была сложена не мной.
— Стал-быть, ты выиграл право погостить в царском тереме, — Пересвет легонько подтолкнул чернявого к выходу. — А я, так уж вышло, младший царский сын. Поэтому ты идешь с нами. Даже не думай улизнуть. Соглядатаев натравлю. На дне колодца разыщут.
— Да иду я, иду, — вроде бы покорился неизбежной судьбе ромей. — Одеться хоть дадите?
На улице Пересвет и Кириамэ украдкой переглянулись. Как быть, если две лошади на троих человек? Конечно, легкий Ёширо вполне может сесть позади царевича, но как тогда быть с живым трофеем? Ишь как глазами по сторонам зыркает. Посади его в седло, так он и рванет прочь во весь опор. Ну не вязать же его, это совсем невместно! Они ведь и правда хотели только поговорить…