Минос, царь Крита (СИ)

— Вот мой супруг, которого привели ко мне боги. И вот ваш царь, которого я даю вам.
Богиня добровольно взошла на ложе моё, и мы провели ночь вместе. С тех пор я стал царем этой земли, и люди её до сих пор послушны мне. Божественная Пария родила от меня четырех сыновей, которые чтят своего отца и повелителя. Так было на чужбине. Почему же на родной земле я не смог взять власть, по праву принадлежащую мне, иначе, чем силой?
Эти мысли не давали мне покоя. Как только представилась возможность, я расспросил Радаманта и Сарпедона об их видениях. Ответы братьев лишь усугубили моё отчаяние.
Радаманту в ту ночь предстали чертоги отца нашего Зевса. Обычно сдержанный и суровый, брат мой с улыбкой на лице поведал, как совоокая Афина и божественный анакт вели беседы с ним, показав медные таблицы, на которых были записаны совершенные в своей мудрости законы, достойные величайшего в Ойкумене царства.
Сарпедон же чувствовал, как воспарил к небесам. Яркое солнце светило ему посреди ночи. Он купался в его лучах, исполненный радости, и пел гимны олимпийским богам.
Но не мудрому Радаманту, не милосердному Сарпедону, и даже не мне — сдержанному и справедливому Миносу, а свирепому и неукротимому Минотавру была отдана эта земля! На его рогатую голову возложили жрицы корону критских анактов, его окровавленная рука сжала скипетр величайшего царства. На его ложе покорно взошла нынче солнечноволосая Пасифая.
Все ликовали и славили анакта Миноса. И только мне было горько слышать панегирики в мою честь.
Лабиринт. (Кносс. Третий день правления Миноса, сына Зевса. Созвездие Тельца)
Можно ли придумать что-нибудь несуразнее, чем бродить по дворцу в ночь после собственной свадьбы?
Под радостные крики захмелевших гостей нас с Пасифаей проводили на брачное ложе. Рабыня разоблачила мою супругу, и та покорно улеглась на постель. Деревенея от страха и стыда, я опустился рядом.
Мне уже с трудом верилось, что еще семь дней назад, в Священной роще, я страстно желал эту женщину. Сейчас я не чувствовал ничего, кроме неискупимой вины перед ней, и потому, едва исполнив то, что предназначается новобрачному, пряча глаза, произнес:
— Голова болит, Пасифая. Мне вряд ли удастся уснуть сегодня. И потому я покину твое ложе. Отдыхай…
Она подняла на меня свои понимающие змеиные очи, и мне почудилась усмешка на их дне.
— Ты волен делать все, что заблагорассудится, супруг мой и повелитель. Если ночная прохлада успокоит твою боль, то как могу я удерживать тебя в духоте опочивальни?
Я поцеловал её. Она ответила мне тем же. В моем поцелуе не было любви, в её — сочувствия. Она выполняла свой долг, как я — свой. Моя дерзость её ничуть не задела. Я и радовался этому — смешно с самого начала выказывать норов перед законной супругой и царицей, и злился: прояви она хоть толику сочувствия, новобрачный не слонялся бы сейчас по темному дворцу. Лежал бы подле жены и чувствовал себя много счастливее.
В собственные покои мне идти не хотелось. Нет ничего противнее, чем метаться до рассвета на пустом ложе. Я даже подумал, не пойти ли к Сарпедону, чтобы он своими беззаботными речами развеял мою тоску. Но после свадебного пира младший брат наверняка спит молодым, крепким сном. Не хотелось будить его. И уж тем более, нельзя было отправиться к Дексифее, дочери Огига. Что может быть нелепее, чем явиться к наложнице в ночь после свадьбы?
Куда лучше бродить по дворцу, любуясь им. Бессонницы случаются у меня довольно часто, и я коротаю время, прогуливаясь по бесконечным, запутанным переходам.
В жилых покоях второго и третьего этажа восточной части дворца жизнь не утихает и ночью. Только мальчишки, которым едва пробудившееся мужество не дает покоя, думают, что могут пробраться незамеченными, прячась в тени стройных колонн от стражников и торопливо пробегающих слуг. А я, разгуливая по темному дворцу, не раз слышал насмешливый шепоток, сопровождавший очередного щенка: и стражники, и, тем более, всеведущие, как богиня молвы — стоустая Осса, слуги точно знали, кто и к кому пошел. Потому сам я не пытался спрятаться, но постарался не задерживаться на втором этаже восточной части дворца — там, где располагались жилые покои всех обитателей Лабиринта. Спустился вниз, к святилищу и парадным залам, где проходили пиры промахов, собирались на советы гепеты. Там по ночам встречались лишь степенные, молчаливые воины.
Постепенно красота дворца наполнила душу мою до краев, и мысли, донимавшие меня, отступили. Лабиринт — колдовское зрелище даже днем, когда он заполнен толпами придворных, и неумолчный гул, подобный жужжанию мух, уносится под высокие своды. А в темноте огромные залы, переходы и колоннады, залитые лунным светом, обретают особенную прелесть: шаги одинокого человека отдаются эхом, разносясь далеко-далеко, а многочисленные росписи на стенах кажутся живыми в холодном свете полной луны.
Помню, мне еще мальчиком нравилось изучать их, выспрашивать у дядьки-педагога и матери имена нарисованных. Мне охотно рассказывали про обряды и церемонии, запечатленные на стенах, но большинство фигур оставались безымянными. И мы с Сарпедоном принимались придумывать сами, сплетая известное нам о прошлом своей земли с домыслами и догадками.
Процессии женщин и мужчин, шедших с воздетыми к разноцветным облакам руками, молили Посейдона смирить свой гнев. Одним богам ведомо, когда сделали эту роспись! Подобные обряды совершались задолго до нашего рождения, существуют ныне и сохранятся много лет спустя после нашей смерти. Потому что прогневать неукротимого Посейдона легко. Редко какое девятилетие обходится на Крите без содроганий земли, вызванных ударами его трезубца.
Осса — крылатая, бездумная молва — связывала одно землетрясение с моим именем. Посейдон требовал изгнать с острова божественную Европу, приплывшую сюда на спине огромного белого быка, и её новорожденного сына, то есть меня. Анакт Крита Астерий, сын Тектама, наполовину ахеец и верный служитель Зевса, бога своих предков, дерзнул ослушаться Владыку морей. Разгневанный Посейдон так ярился, что рухнули многие покои этого дворца, и залы пришлось отстраивать заново.
Безголовая Осса и сейчас трубит, что Посейдон не принимает меня.
Да, я здесь чужой!
С детства я слышал рассказы, как прекрасная царевна Европа в сопровождении подруг пошла на берег моря, и необычайной красоты бык, ласковый, как весеннее солнце, подошел к ней, доверчиво обнюхал девичьи ладони и лег у её ног. Мать моя говорила, что ей захотелось погладить золотистую шерстку меж рогов быка, потрепать его по могучей холке. Зверь ничуть не противился, когда она взобралась на его спину, а потом вскочил и стремительно бросился к морю. Подруги не смогли догнать его, а мать не осмелилась противиться судьбе, ибо в сердце её поселилась уверенность, что этот бык — неведомое божество.
Его звали Зевс. Он жил с царевной Европой пять лет, пока не родилось у нее трое сыновей. Тогда отец покинул нашу мать, велев анакту Астерию взять её в жены и заботиться о детях этой женщины. Астерий с честью выполнил его волю.
Промыслом богов ханаанеянка Европа стала царицей этого острова. Её избрала воплощением своим хозяйка Крита Бритомартис-Диктина, великая богиня — покровительница змей, жительница священных рощ. Язык этой земли стал для матери ее языком, обычаи — её обычаями.
Здесь, на Крите, родился и мой божественный отец. Его укрывала эта земля от нашего деда, свирепого Кроноса, пожиравшего живыми своих детей.
Здесь родились мы, сыновья Европы.
И остров не всех отвергает! Брат мой Радамант почитается жителями за справедливый, сдержанный нрав. Беспечный Сарпедон любим всеми — от премудрых жриц до рабов и крестьян на полях.
Даже Пасифая из Лаконики, прибывшая сюда не более полутора месяцев назад, принята этим миром: Бритомартис осенила её благодатью, избрала устами своими.
Меня же молва числит чужаком! Интересно, не об этом ли судачат три облаченные в лазурные одежды жрицы на фреске?