Анатомия страха (СИ)

— Откуда ты знаешь? — возразил Дима. — А может, у него были доказательства?
— Какие доказательства? Фоторепортаж? Видеосъемка? Даже если это действительно было убийство, срок давности давным-давно истек.
— А реноме?
— Да я тебя умоляю… — Стоцкий застонал, как от зубной боли. — Ладно, Дима… Крепко на стуле сидишь? Тогда слушай. Сегодня утром у меня были Свирин и Калинкин. Как раз когда ты звонил. Сами заявились, никто их не звал. И в один голос, взахлеб утверждают, что это ты убил Балаева.
— Что?! — Дима не мог поверить своим ушам.
— Да-да. Именно так. Полагают, что до тебя дошли какие-то слухи… Или ты сам почему-то вдруг решил, что твоя подруга не погибла в результате несчастного случая, а была ими умышленно утоплена. И вот — решил отомстить. Начал с Балаева…
— Бред!
— Видишь ли, друг Дима, когда я услышал этот шумовой эффект, я подумал так же. Такого даже в плохом кино не бывает. Разве что в очень плохом. А потом ты влетаешь с безумным видом и начинаешь рассказывать, что твои приятели убили Архипову… Вот тебе и плохое кино! Что скажешь?
Дима ошарашено покачал головой.
— Да, это уже не смешно. Не знаю, что и сказать. Во всяком случае, алиби на 5 июня у меня нет. 6-го был день рождения Птицы, накануне я с утра искал подарок и решил на работу не возвращаться, так что после обеда был дома и никуда не выходил.
— У твоих дружков алиби безупречное. Но дело-то не в алиби. Ведь Балаева могли просто увезти куда-то и держать там некоторое время. Он сам мог находиться где-то. Мы же не знаем, когда именно его муравьям подарили.
Валентин вышел из-за стола и начал расхаживать взад-вперед по кабинету.
— Давай думать вместе. Мы, конечно, с тобой друзья и все такое, но представь себя на моем месте. Вот ты следователь, ведешь дело о зверском убийстве и в числе подозреваемых — твой друг Валя Стоцкий. Ты что же, отметешь мою кандидатуру только на том основании, что Валя Стоцкий — хороший парень и на такое, по-твоему, не способен?
— Так-то оно так… — вздохнул Дима. — Я бы, наверно, от дела отказался. На том основании, что один из подозреваемых — мой друг.
— А я об этом думал. И решил не отказываться. Догадываешься, почему? Потому что допускаю, что ты тут не при чем. А вот другому следователю так не покажется. И будет он тебя трепать, как утка навозного жука. Уж больно ты удобный подозреваемый. А добрый следователь Стоцкий дает тебе шанс. Если ты белый и пушистый, то бросай все свои дела и помогай мне искать убийцу. Настоящего!
— Спасибо, добрый следователь Стоцкий. Я и так обещал жене Сергея. Да сядь ты, не мелькай!
Валентин сел за стол и закурил, откинувшись на спинку стула.
— У Балаева были кой-какие финансовые проблемы, но все же не такие, чтобы из-за них так убивать. Ну, пристрелили бы в подъезде, как всех. Как ни крути, все упирается в вашу… банду. Такое убийство мог совершить либо психопат, садист, либо… как бы это выразиться… мститель. В любом случае убийца должен был словить кайф, а значит, действовал сам, не доверяя третьим лицам.
— Психопатом вполне мог быть Олег. Я же говорил тебе, он когда-то загнал Сергея именно в этот муравейник. Просто так, от нефиг делать. Хотя знал, что тот муравьев боится до родимчика. Он всегда был настоящим мудаком!
— В этом есть рациональное зерно, — скривившись, согласился Валентин. — Потому что другой психопат, даже зная о балаевской муравьефобии, загнал бы его в первый попавшийся муравейник, поближе к дому. А вот мстителем вполне мог быть и ты.
— Валька! — вскипел Дима.
— Да не дергайся ты, сядь. Я сказал «мог быть», а не «был». С таким же успехом им мог быть сам Свирин. Взял да и отомстил за что-нибудь. Мало ли у них было общих дел. Может, Балаев из-под контроля вышел. И Светлана твоя тогда тут совсем не при чем. А уж если псих-мститель — это вообще! Закат солнца вручную!
— Чего ты веселишься-то? — горестно поинтересовался Дима. — Мне вот не смешно. С ума просто сойти можно! Столько лет ловить преступников и вдруг на старости лет по-настоящему понять, что значит «от тюрьмы да сумы…»
— Да что ты дергаешься, как свинья на веревке? Никто тебя в тюрьму пока не сажает.
— Во-во! Пока. А потом возьмут и посадят. И буду сидеть, как Штирлиц, и зверюшек из спичек складывать, сочиняя, что бы такое соврать.
— Ну тогда скорее не как Штирлиц, а как Леша Николаев. Он тоже в камере сидел и спичками баловался.
— А это кто такой? — удивился Дима.
— Да есть такой сериал — «Агент национальной безопасности». А в нем — небритый придурок родом из лиговской шпаны, без которого вся отечественная безопасность оказалась бы в глубокой заднице.
— Я такое не смотрю, — скривился Дима.
— Ага, я тоже. Точнее, стараюсь не смотреть. Но если уж случайно увижу две-три серии подряд, то буду пялиться до победного конца. Плеваться — и смотреть, плеваться — и смотреть. Не поверишь, даже на видик с таймером записываю, если знаю, что не успею вернуться. Затягивает.
— Что-то мы не о том заговорили…
Дима чувствовал себя полным идиотом. Еще с университетских времен он запомнил, что вегетативные реакции у человека, который врет, и у человека, который говорит правду, но сильно боится, что ему не поверят, практически одинаковы. Значит, сейчас в глазах Вальки он должен выглядеть законченным злодеем, загнанным в угол: то краснеет, то бледнеет, ручки дрожат, глазки бегают, как тараканы. Что там еще у людей бывает, когда они врут?
— Дело дохлое, — задумчиво сказал Валентин, покусывая колпачок авторучки. Пока основных вариантов два: или ты, или они. Насколько я понял, Свирин с Калинкиным выступают одним флаконом. Доказательств никаких, одни догадки. А догадками, если они не подкрепляются фактами, сам знаешь, можно подтереться.
— А что твои оперы?
— Делают ставки. Шучу. Оперы со мной согласны. А я — с ними. Рыскают пока от Финляндского до Лемболова с вашими фотографиями. Мить, ты чаю не хочешь?
— Ну слава Богу! — выдохнул Дима. — А то я все ждал, когда ты меня Дмитрием Ивановичем назовешь. Или — еще лучше — гражданином Сиверцевым. Давай чаю. Восемь ложек сахара и можно не размешивать, я сладкое не люблю.
— Это уже старо!
— Придумай поновее.
Заварив чай и меланхолично помешивая в стакане ложкой, Валентин спросил:
— Слушай, Митька, а не мог вас кто-то подставить?
— Не понял.
— Может быть, кто-то хотел, чтобы подозрение пало именно на вас. Все равно на кого, лишь бы это был один из вас троих. Убийство таково, что определить его точное время, даже точный день, невозможно. Вряд ли у всех троих нашлось бы стопроцентное алиби на целый месяц, начиная со дня исчезновения Балаева. А то и больше, чем на месяц.
— Ну вот, придет Ржевский и все опошлит. Так было славно — или я, или они. А теперь что, отрабатывать всех наших знакомых? Ну, кроме моих, я-то никому, кроме тебя, не рассказывал, что Сергей муравьев боялся. Ведь если человек такое сотворил, он должен был очень хорошо знать о нашем прошлом.
— Этим пусть молодежь занимается. А мы, старички, посидим, чайку попьем. Да подумаем.
Тут до Димы дошло, что Валька просил его срочно приехать вовсе не поэтому. Ведь он сам сказал, что Свиринско-Калинкинскую версию принял сначала как бред. А почему тогда? В ответ на четко поставленный вопрос Стоцкий с сомнением пожевал губу, словно размышляя, стоит ли это делать, а потом решился и достал из папки лист бумаги.
— На, полюбуйся. Это копия, оригинал я на экспертизу отправил, пальцы снимать. Хотя, уверен, что нет там ничего, кроме отпечатков Свирина и Калинкина.
Обычный стандартный белый лист бумаги. Для хорошего принтера или ксерокса. Да и сам текст отпечатан на лазерном принтере необычным жирным шрифтом.
«Лес — это живое существо. Он слышит, видит и помнит. Точно так же, как и высшая сила, отмеряющая каждому по делам его — его же мерой. За страх ты заплатишь страхом, за боль — болью, за смерть — смертью. Как наивны мы бываем, полагая, что другое существо боится того же, что и мы. Нет, желая отомстить, ты должен мысленно стать своей жертвой, испугаться того, чего боится он. Боится больше смерти. Ибо смерть — лишь короткий миг перехода из бытия в небытие. Страдание, неотвратимость и неизвестность — вот что страшнее смерти. Совесть, кусающая, как сотни, тысячи жадных голодных насекомых. Стань на минуту человеком, которого заживо пожирают муравьи. Представь, как крохотные лапки касаются обнаженной кожи, как впиваются маленькие, но мощные челюсти, отрывая кусочек плоти. Человек, разрушивший их дом, станет их трапезой. Человек, разрушивший чужую жизнь, отдаст свою. Но не сразу. Прежде, чем он потеряет сознание от боли и ужаса, он увидит призрак. Будет ли это явь, или плод агонизирующего рассудка? А может, совесть? Как бы то ни было, в последний миг своего существования он все вспомнит и поймет. А потом станет пищей жалких существ, вся сила которых в том, что их много…