В лесах Урала

Данила начал новую историю, где опять на «аршин» терпенья недостало. Голос у него дрожал, глаза расширилась. Он взмахивал растопыренными руками, тряс головой, как помешанный. Велика же была над ним власть золота!
Дед подал Даниле шапку, мешок с кайлом и веревками, сухо сказал:
— Вольному воля: иди, куда хочешь, а других не смущай. Мой сын тебе не напарник, не попутчик! Лариона зови. Он давно таких шалопутов ждет.
Бродяга надел чекмень, простился и ушел ночевать к дяде Лариону.
В избе долго шумели, бранили отца.
— О семье тужу, — говорил он, разводя руки. — Мне-то много ли надо? Вас озолотить хочу. Пожили в бедности — довольно!
Он так разошелся, что пообещал — ежели фартнет— купить деду двуствольное ружье с золотой насечкой, с двумя парами стволов для стрельбы дробью и пулей: такую диковину мы видели у городского охотника, приезжавшего к дяде Лариону на берлогу.
Дед кивал матери, насмешливо бормотал:
— Вылитый Ларион!
Бабушка смеялась сквозь слезы. Мать сперва ядовито корила отца, потом сердце у нее отошло, и она сказала:
— Да пусть идет, коли пятки зудят. Хлеб обмолотим и дрова наготовим без него. Осенью все равно делать нечего в хозяйстве. Может, и пофартит им где. Ведь вот Данило-то, слышь, на одну сажень был от золота.
Ох, уж эта «сажень»! Даже мать поверила…
Дед махнул рукой. Это значило: «Делайте что угодно, я в стороне».
Бабушка принесла из клети корчагу сухарей, начала стряпать лепешки на дорогу отцу. Мать чинила ватные штаны, штопала носки, кроила портянки. Дед точил подпилком кайло, железную лопату с коротким черенком, плотницкий топор, вил из мочала и кудели веревку для ворота. До глубокой ночи собирали котомку золотоискателю. Отец весело похаживал по избе, целовал бабушку, мать, уверял, что им цены нет, что он счастлив жить в дружной и работящей семье, как наша, и он устроит им жизнь, какой они заслуживают.
На рассвете Данила постучал в окно. Рядом с Данилой стоял дядя Ларион с котомкой на горбу, к котомке были привязаны железная бадья, поперечная пила, отточенный до блеска заступ и круглое решето из тончайшей медной проволоки.
— Боже мой, Ларион увязался! — воскликнула бабушка. — И его взбаламутили.
— Ох, сыны мои, сыны! — засмеялся дед. — Ну, теперь-то знаю — ни черта не выйдет. Где Ларион, там добра не жди!
Отец проворно собрался, вышел на крыльцо. Мы шли за ним.
— А ружье? — спросил Данила, здороваясь с отцом. — Ружьишко непременно взять надо, без него пропадем. От одних-то сухарей животы подведет в неделю. Будет ружье — глухаря, зайчишку подстрелим, лося завалить можем. С мясом веселее дело пойдет.
Отец сказал дяде Лариону, чтоб он сбегал за двустволкой. Ларион заартачился. Ружье у него дорогое. Разве сохранишь его в таком походе? Осень, дожди пойдут.
У нас, кроме дедовской фузеи, была берданка. Дед купил ее отцу. Охотника из отца не получилось, но ружье не продали, полагая, что со временем оно пригодится кому-то в нашей семье. Когда я родился, дед объявил в семье: «Берданку дарю внуку». Она так и считалась моей. Теперь дед вручил ее Даниле, насыпал в мешочек дроби, дал коробку пороху, десятка два пуль, бутылочку с пистонами, медные гильзы, приборы для зарядки патронов. Данила повеселел, шумно благодарил. Дед спросил, умеет ли Данила стрелять.
— Я-то? — приосанился бродяга. — Воробья на лету сшибаю! Лося между глаз шарахну — ляжет, ногой не брыкнет. Это мне ничего не стоит.
— Все-таки береги ружье, — сказал дед. — Оно Матвейке завещано.
— Матвейко не хочет быть охотником, — вмешалась мать.
— Что ты понимаешь? — осадил ее дед. — Сегодня не хочет, завтра передумает. У берданки бой отменный, сам проверял. Да и не тяжелая.
Урма и Пестря, увидев людей с котомками и ружьем, радостно прыгали у ворот, повизгивали, порывались бежать за отцом. Данила намекнул, что не худо бы взять одну собаку, с ней безопаснее шататься по звериным тропам в незнакомых местах. Дед решительно отклонил домогательство.
— Нет уж, не проси, не приставай, — сказал он. — Чего-чего, а собаку ни свату, ни брату не дам.
— Жадный ты, видать, старик, — пошутил Данила.
— Не жадный, но и не глупый, — ответил дед. — Собака мне всего на свете дороже. И ни один охотник не даст. Разве мыслимо?
— Ну, нет так нет, — вздохнул Данила. — Пошли!
Золотоискателей проводили за околицу, пожелали доброго пути, всяких удач. Они ходко пошли берегом Полуденной и скрылись в тайге.
Мать загадочно улыбалась.
— Может, и найдут, — говорила она. — Находят ведь люди. Почему нашим не найти?
— Дай-то бог, — прошептала бабушка. — Дай, пресвятая дева Мария.
— Не найдут, — огорчил ее дед. — Лариона понапрасну взяли. С ним не токмо золота, еловых шишек в тайге не найдешь.
  
Глава пятая
 
Весна была ранняя, лето жаркое, и все — в полях и огородах — поспевало до срока. Мы сжали озимые и яровые недели на две раньше, чем обычно.
Наступила пора молотьбы. У старосты Семена Потапыча была молотилка с конным приводом, и прошлые годы он давал ее напрокат. За «мортизацию» Потапыч брал три рубля в день. Молотьба шла весело. Одна семья не может управиться с машиной. Надо подвозить, подавать, запускать в барабан снопы, отгребать в трое граблей солому, носить ее в омет, веять зерно, возить мешки в амбар, погонять лошадей, запряженных в привод, — требуется пять-шесть лошадей, до двадцати молотильщиков. Соседи объединялись как бы в «артель»: сегодня молотили хлеб одного хозяина, завтра другого, послезавтра третьего.
Завтракали, обедали и ужинали у того, кому молотят, и каждая хозяйка старалась не ударить лицом в грязь, накормить молотильщиков на славу. Когда подходил наш черед, бабушка накануне начинала стряпню. Дед заготовлял рыбу, добывал глухарей, рябчиков. Пекли пироги, жарили дичь, варили корчаги две пива, кадушку браги. Меня посылали в Ивановку за водкой. Мать всегда ворчала, что много тратим, можно бы попроще, скромнее, но ее не слушали. Бабушка старалась делать так, чтоб молотильщики сказали: «Ну, Денисовна, у тебя харч лучше всех в деревне— напитала, год помнить будем!»
Пивом и брагой угощали молотильщиков весь день. Мать то и дело приносила на гумно туесы, наполненные шипучим, пенистым питьем. Водку подавали за ужином. Пили все — мужчины, женщины, старики, подростки. Даже непьющий человек не мог устоять против дарового стаканчика за артельным столом.
После ужина пели песни, плясали, расходились по домам за полночь.
Каждый хозяин хотел обмолотиться за сутки, — вставали рано, кончали поздно. Семен Потапыч ворчал: мужики бессовестные, растягивают день, как резину, не дают отдыха молотилке, а машина не в силах верещать круглые сутки — плавятся подшипники, нагревается донельзя барабан.
— Ничего, плата подходящая, — посмеивались мужики. — За такую цену и машине можно постараться: выдюжит!
Ныне Потапыч объявил, что дешевле пяти рублей в день молотилку напрокат не даст. Мужики потолковали и решили отказаться от машины:
— Цепы в каждом доме найдутся, обмолотим вручную.
Староста пошел на попятный.
— Ладно, — сказал он, — будь по-старому: трояк в день.
Мужики опять собрались на сходку, долго спорили. Никто не хотел брать машину и за трешницу. Жадность Потапыча всех возмутила.
— Поучить его, скопидома, — говорил дядя Нифонт. — Обойдемся без машины сей год. Пусть любуется на свою молотилку.
— Правильно! — поддержала Зинаида Сирота. — Разошелся, пузатый идол! Незнамо что дерет.
Семен Потапыч пытался уломать мужиков.
— Простите, соседи! — сконфуженно говорил он. — Сам понимаю — перехватил малость, помраченье нашло. Молотите, бог с вами.
— Не желаем! — дружно кричали мужики. — Не же-л а-ем!
Потапыч вытирал пот на щеках, кланялся.
— Охота цепами-то махать? Охота спину трудить? Месяц вручную молотить доведется. А машина как зверь: только давай снопы, только подсовывай! Разлюбезное ж дело! Себя пожалейте. Мне что ваши трешницы? Я без них сыт, обут, одет. Об вас печалуюсь, жен ваших оберегаю от труда непосильного. И веялку новую купил, за полтину в день сдаю. Берите, пожалуйста, не ерепеньтесь!