Приказ №1

— Нормально, если принять во внимание зиму и войну. Правда, устала немножко, но это ничего. Главное — я приехала к тебе, Арсений.
Не по себе стало Михайлову от мысли, что Соня даже не знает его настоящего имени.
«Как только приедем, сразу же все объясню. Она поймет меня».
Соня, наклонившись к его уху, тихо спросила:
— Куда мы едем?
— Туда, где будем жить.
Лошади быстро несли сани. Они проехали по Богодельной, пересекли Захарьевскую и вот-вот должны были свернуть на Немигу. Михайлов сказал:
— Еще немного — и мы дома.
Он коротко поведал, что за человек их хозяйка, заговорил об обстановке в Минске. Соня молча слушала и улыбалась какой-то затаенной улыбкой.
— Чему ты улыбаешься?
Она опять наклонилась к его уху:
— Я счастлива видеть тебя, Арсений, быть с тобой, милый!
От прикосновения теплых и нежных губ, от ее горячего дыхания у Михайлова закружилась голова, и он, не обращая внимания на иронические взгляды извозчика, привлек Соню к себе и поцеловал. Она не стала отклоняться, вся красная, смущенно потупила глаза.
— Стой, стой! — вдруг вскрикнул Михайлов и засмеялся: — Чуть не провез мимо дома.
Они сошли с саней и, немного вернувшись назад, оказались у небольшого дома с мансардой.
— Я постараюсь, чтобы тебе здесь было хорошо, — сказал Михайлов, надавливая локтем сизую от мороза щеколду. По тропке, проложенной в огромных сугробах, прошли к дому.
В большой, жарко натопленной комнате стоял празднично накрытый стол, и даже Михайлов опешил, увидев кроме хозяйки — Екатерины Алексеевны Ландера, Мясникова, Любимова и Кнорина.
— Надо же! — воскликнул он. — Посмотри, Соня, все мои друзья нас встречают и даже шампанское, черти, разыскали. Ну, знакомьтесь.
Вскоре в квартире звучали тосты и веселый смех.
Гости ушли поздно.
Екатерина Алексеевна провела новых постояльцев в их комнату.
Михайлов подошел к Соне, обнял ее.
— Ну вот, наконец мы одни и я могу полностью открыться тебе. — Он усадил Соню в уютное старинное кресло и продолжал: — О том, что я революционер, большевик, ты знаешь, но, Сонечка, милая, мне иногда становится страшно от мысли, что подвергаю твою жизнь опасности...
— Замолчи! — перебила его Соня. — Я люблю тебя и ничего не боюсь.
— А если мне снова придется уйти в подполье, скрываться?
— И я с тобой.
— А если меня схватят?
— И я с тобой! — опять с жаром перебила его Соня. — И вообще, Арсений, перестань меня пугать, я ничего не боюсь и хочу одного — быть рядом с тобой.
— Ладно, тогда слушай...
Михайлов сел на подлокотник кресла, положил руку Соне на плечо и негромко, словно прислушиваясь к своему голосу, заговорил. Впервые за долгие годы борьбы, полные опасностей и тревог, он сидел с любимой женщиной и рассказывал о себе. Последние его слова были:
— Ну вот, теперь ты знаешь обо мне все. Я должен был и хотел тебе это рассказать еще там, в Чите, но сама помнишь, как срочно мне пришлось уехать...
Он взглянул на Соню и, пораженный, умолк, ее глаза были полны слез.
— Родной мой, сколько же тебе довелось пережить! Если бы это рассказал другой, видит бог, я бы не поверила. — И вдруг она улыбнулась сквозь слезы. — Скажи, а ты мог бы принести сюда шампанское — там, на столе, почти полная бутылка осталась?
Михаил бросился к двери. В большой комнате хозяйка заканчивала прибирать со стола.
— Екатерина Алексеевна, миленькая, дайте мне, пожалуйста, два бокала.
— Что, решили тайный тост произнести? — Хозяйка улыбнулась, достала из буфета бутылку и протянула ее Михайлову. — Погодите минуточку.
Загадочно улыбаясь, она вышла из комнаты, а когда вернулась, в руках у нее были хрустальные бокалы.
— Вот, возьмите. Чует мое сердце, что тост, который будет произнесен в вашей комнате, достоин того, чтобы пить шампанское из этих бокалов. — И, чуть смутившись, добавила: — В молодые годы из них пили только мы с мужем.
Когда Михайлов вернулся к себе и наполнил бокалы шампанским, Соня сказала:
— С этой минуты я буду называть тебя Мишей. За то, Мишенька, чтобы дело, которому ты посвятил себя, которому служит мой отец да в меру сил и я, победило!
— Спасибо, родная! — растроганно произнес Михайлов и добавил: — Выпьем за величайшую силу на земле, которая, я уверен, поможет нам в нашей борьбе, — за нашу любовь!
Они, стоя, выпили до дна...
  
ВЕСТИ
 
В тот воскресный день Михайлов и Софья Алексеевна были приглашены в гости к Любимову. За ними забежал Гарбуз. Прямо с порога он громко сказал:
— Одевайтесь потеплее, мороз трескучий, как в Сибири. — И, вскользь глянув на наряд у Михайлова, не удержался: — Софья Алексеевна, гляньте-ка на этого щеголя. Не зря их у нас в Минске зовут земгусарами.
Михайлов знал Гарбуза давно, не раз в далекой Манзурке вдвоем коротали зимние вечера. Гарбуз отличался веселым и добродушным нравом, любил шутки и простоту обращения. Он озорно подмигнул Соне:
— Софья Алексеевна, вношу предложение: мы с вами идем по одной стороне улицы, а этот франт — по другой, чтобы люди не подумали, что он — наш знакомый.
Обмениваясь шутками, они вышли на улицу. Февраль только начинался и по всем приметам обещал много морозных дней.
Гарбуз, держась чуть позади — узкий и не очищенный от снега тротуар не позволял всем троим идти рядом, — говорил:
— А я хорошо помню февраль прошлого года. Было очень тепло, почти все время стояла плюсовая температура.
— Зато лета, считай, не было, — обернулся к другу Михайлов. — Не зря люди говорят: морозы в феврале, тепло — в июне.
Когда примерно через полчаса они пришли к Любимову, все, кроме Мясникова, были уже в сборе. У них издавна велось, что любая встреча превращалась в короткое совещание. Сегодня тем более был повод: приехал Алимов. Пока женщины хозяйничали, мужчины собрались в соседней комнате.
— Александр Федорович задерживается — прибыл связной из Могилева, — сказал Кнорин. — Может, послушаем пока Алимова?
— Давайте. Но я что-то его не вижу, — покрутил головой Михайлов.
— Сейчас придет. Он в сарай за дровами вышел.
Не прошло и минуты, как Алимов, громыхнув на кухне дровами, уже здоровался с Михайловым и Гарбузом.
— Мясникова я видел утром, и он мне поручил проинформировать вас о результатах поездки.
Алимов доложил о том, что ему удалось выяснить в Москве и Петрограде.
— Как видите, — закончил он свой рассказ, — ни в Петрограде, ни в Москве никто из наших о Чароне слыхом не слыхал.
— Как ты попал в Петроград? — поинтересовался Гарбуз.
— Понадобилось по ходу дела. Московские товарищи дали мне связного, который и помог связаться с петроградскими большевиками. — При этих словах Алимов густо покраснел. Чтобы скрыть смущение, начал сбивчиво и поспешно говорить: — В Петрограде обстановка, как перед грозой. Войска приведены в полную готовность. Ежедневные манифестации. Перед самым моим отъездом солдаты и полицейские открыли огонь по манифестантам на Невском проспекте. Погибло много людей.
Затем Алимов рассказал о Морозике, который находился в тюрьме вместе со Щербиным, и некоем шпике охранки под кличкой «Сыроегин», который около года назад выехал в Минск с особым заданием. Роман протянул Михайлову сложенный вчетверо небольшой лист бумаги.
— Это расписка Сыроегина в получении денег: товарищам удалось похитить ее из архива охранки. Думаю, расписка поможет нам кое в чем разобраться.
— Молодец, Роман, — потер руки Михайлов. — Почерк — это то, на чем можно поймать агента с поличным.
В дверь постучали, и в комнату вошла Соня.
— Мне приказано пригласить вас, дорогие мужчины, к столу...
Лишь к концу веселья появился Мясников. С первого взгляда можно было понять, что Александр Федорович сильно взволнован. Он сел за стол, но к еде не прикоснулся, сразу с необычным подъемом заговорил:
— Друзья, сегодня я могу сказать, что дни самодержавия сочтены. Ему не помогут ни штыки, ни драгуны. Но и для нас с вами наступил час решительных действий. Из Петрограда пришел приказ: активизировать деятельность всех большевистских организаций. Я только что расстался со связным из Могилева. Вот последние известия: царь обеспокоен положением внутри страны гораздо больше, чем обстановкой на фронте. Вчера он приказал генерал-адъютант Иванову возглавить войска, которым надлежит навести «железный» порядок в столице. Выделены самые надежные части. С Северного фронта сняты два полка пехоты, с Западного — две бригады, даже из своего конвоя его Величество не пожалели батальона георгиевских кавалеров. Кроме этого, Иванову придается тридцать стрелковых батальонов, шестнадцать кавалерийских эскадронов; в его подчинение также поступают гвардейские полки петроградского гарнизона. Царь даже пошел на крайнюю меру: подчинил Иванову Совет Министров.