Обагренная Русь

 Часто навещал Ростислав с женой своих родителей в Киеве. Вот и нынче прибыли они — и ко времени: ждали Анна с дочерью своих мужей из похода на половцев. Первые гонцы, прискакавшие еще с Дона, доносили, что возвращаются князья с немалой добычей. И должны были дружины со дня на день показаться у городских ворот.
 К встрече князей готовились со тщанием, в тереме стояла праздничная суета, лучшие сокалчие съехались на княж двор, в домашней церкви до блеска натирали воском полы, украшали сени коврами и бархатными занавесями...
 Просветленная и словно помолодевшая, Анна всюду сама старалась поспеть, успевала приглядывать за всеми и к вечеру едва не валилась с ног. Дочь с Верхосла-вой помогали ей, как могли, Ростислав с дружиной выезжал за Днепр, чтобы первым встретить гонцов с доброй вестью.
 Не терпелось Анне поскорее прижаться к груди мужа — будто невесте на выданье, а ведь и впрямь за всю жизнь с Рюриком мало выпало ей светлых дней, хоть на старости посчастливилось...
 Верхослава дочитала страницу, осторожно закрыла книгу и устремила задумчивый взгляд за окно. Но сквозь стеклышки почти ничего не было видно, только солнце переливалось красными, зелеными и желтыми брызгами; игра света забавляла ее, она кротко улыбалась и жмурилась и чувствовала, как нарастает у нее в груди тихая и беспричинная радость.
 Поди-ка ж, ничего в тот день не предвещало грозы. И надо было такому случиться, что проглядел Ростислав гонца. Увлекся молодой князь охотой, всего-то ненадолго покинул шлях, а он и проскачи — торопился исполнительный гридень, с трудом выбравшись из Триполя, донести до Киева тайно доверенную ему Рюриком скорбную весть.
 Свалился он со взмыленного коня перед самым теремным крыльцом, не отряхая с одежды пыль, вбежал в палату, где сидели Анна с Верхославой, рухнул на колени:
 — Беда, матушка!
 Перехватило у гридня горло, слова застряли на пересохшем от жажды языке.
 Подкосились у Анны ноги, с трудом собралась она с духом. Не теряя княжеского достоинства, выслушала невнятное бормотание гридня:
 — Князя-то нашего... Роман...
 — Да что Роман? — не вытерпела Верхослава.
 — Славна взял в железа... Князя везет под стражей...
 — Говори, да не заговаривайся, — вдруг оборвала его Анна. — Почто Славна взял в железа Роман?
 — Не вытерпел, вступился он за Рюрика...
 — Да кто снарядил тебя гонцом? — обманывая себя, хваталась за хрупкую надежду княгиня. — Иль солнце темечко тебе припекло?
 — Кабы солнце. Взял коварно Роман нашего князя, силою везет с собою в Киев, грозится в монахи постричь...
 — Выйди, — сказала Анна и села на лавку.
 Дура-баба, аль жизнь ее мало учила? Что было по-пустому радоваться! Закусила она губу до крови, чтобы не закричать.
 Верхослава опустилась на ковер перед старой княгиней, гладила ей руки, говорила сбивчиво:
 — Ты успокойся, матушка, не отчаивайся. Может, еще что и не так. Может, и впрямь чего перепутал гридень. Молод он — одно слово влетело, а вылетело другое...
 — Добрая ты, Верхослава, — тяжело подняла на нее Анна набрякшие от слез глаза, — да почто себя обманывать? Зря доверился Рюрик Роману — вся жизнь у зятя моего одно коварство. Намаялась с ним моя дочь, да и мне поделом. Нет, чтобы предостеречь князя, куды там! Сама попалась в хитроумные сети, поверила в несбыточное... Уж коли на такое неслыханное злодейство решился Роман, туго нам всем придется.
 Что было на это сказать Верхославе? Только вдруг вскочила она в тревоге: господи, да как же Ростислав? Отчего разминулся с гонцом, отчего сам не привез худую весть?.. Никак, ждет себе, поджидает отца на шляху, еще и навстречу скачет, прямо в Романово нерето!
 Подхватилась она, выбежала на крыльцо:
 — Эй, кто тут есть!
 Молодой Творимир оказался во дворе ближе всех ко всходу. Глаза ясные, преданные, за княгиню — в огонь и в воду.
 — Не мешкай, Творимир, скачи к Ростиславу!.. Коня не жалей. Падет — найдем тебе другого, краше прежнего. Скажи князю, чтоб немедля возвращался...
2
 Притих, затаился в ожидании больших перемен по обыкновению шумный и праздничный Киев. Опустели ремесленные посады, по улицам проходили лишь редкие, спешившие по неотложным делам люди, а прочие сидели по избам своим, запершись. Много бед повидали они за последние годы, хватили лиха и, хоть вещали биричи, что Роман не причинит им зла, в слово его не верили. Когда-то сами открывали кияне ворота галицкому князю, сыну Мстиславову, — нынче были осторожнее. Выставлял Роман меды на площадях — не пили, звонили соборные колокола — на зов их не шли. Затихли кузни, свои купцы и заморские гости не выставляли товаров на торгу.
 Удивлялся Роман: с чего бы это? С чего это вдруг невзлюбили его кияне? Ведь не сделал он им никакого зла.
 — Веру ты их поколебал, Романе, — сказал ему митрополит Матфей. — Страшатся они твоего непостоянства. Коли с князем, тобою же посаженным, поступил ты не по правде, хотя, уезжая на половцев, вражды к нему не испытывал, то почему бы и с градом Рюриковым тебе не поступить, яко с крепостью, взятой на щит?!
 — Не Рюриков сие град, а мой, — гневно возразил Роман. — Еще дед мой и отец владели им, а мне сам бог велел.
 — Оттого и поступаешь не по-божески? Ты же Рюрику крест целовал!
 — Рюрик мне тоже целовал крест. Обещал за добро, мною ему содеянное, поделить уделы по справедливости. Сам же первым нарушил роту, так кто из нас больше виноват?
 Трудно было говорить Матфею с князем — еще не остыл он, еще клокотала в нем обида.
 Так думал митрополит, ибо не знал всего, да и знать не мог. Рассуждал он просто: пройдет время, опомнится Роман, вернет все на свои места. Не раз так бывало.
 Но, слушая Матфея, глядя на его благостное, в мелких морщинках смуглое лицо, посмеивался про себя галицкий князь: «Эко миротворец какой, вразумляет, будто и впрямь послушаюсь я его советов. Не для того вынашивал я свою думу, чтобы отречься от нее».
 Утвердить свою власть на Горе, усыпить потревоженных киян — вот для чего нужен был ему Матфей, а то стал бы он пред старикашкой-ромеем гнуть колени!..
 И потому упрям был князь, не смущаясь, митрополиту лгал:
 — Меня взять в железа хотел Рюрик, и, ежели не упредили бы накануне рокового дня, не он — я бы сейчас сидел в порубе. Так что оставалось мне: смириться и ждать, когда войдут ко мне его дружинники и станут вязать?..
 — Сие в потемках скрыто и никому не ведомо, — растерянно пробормотал Матфей.
 — Зря думаешь так, — криво усмехнулся Роман. — Ежели мои людишки тебе не свидетели, так послушай Рюрикова боярина Чурыню.
 Поколебал князь митрополита, усомнился в своей правоте Матфей.
 Служки ввели растерянного боярина. Глаза у Чурыни бегали, как у затравленного зайца.
 Матфей насупился, спросил строго:
 — Верно ли сие, что замыслил крамолу Рюрик и велел взять Романа?
 Чурыня молчал.
 — Так верно ли сие? — еще строже повторил митрополит.
 — Не юли, боярин, всю правду сказывай, — сквозь зубы проговорил Роман. — За правду на небесах воздастся. Ну?
 Чурыня зябко передернул плечами, поднял на митрополита прямой взгляд.
 — Так и было, отче. Вот те крест святой.
 И он с отчаянием размашисто перекрестился.
 — Иди, — повелел Матфей и в глубоком раздумье опустился в кресло.
 — Так кто же прав, святой отче, в сей кровной распре? — помолчав, живо спросил Роман.
 Митрополит не двигался, сидел, опершись руками о посох, неторопливо размышлял. Знал, хорошо знал он галицкого князя, коварством его смущался, но боле того смущало его другое. Пожизненно посажен он был патриархом в Киев, чтобы блюсти православную веру. Блюсти... Крепить и зорко охранять от чуждых посягательств. А что видел он в лице Романа? Стоял Роман не просто на порубежье Русской земли — пред ним на закат до самого океана простирались земли, подвластные латинской вере. И не раз уж присылал к нему папа нунциев своих и легатов, уговаривая отречься от православия.