Обагренная Русь

 — Эй, малый, князя свово не проспи!..
 Вскочил Олекса, схватился за лежавший под головой клевец, узнал боярина Чурыню, протирая кулаком глаза, виновато улыбнулся.
 — Славный у князя страж, — похвалил боярин отрока и рукою отстранил его от полога:
 — Пусти-ко...
 — Почивать лег княже, устал он. Ты бы, боярин, его не тревожил.
 — Сиди себе да помалкивай, — сказал Чурыня, — и никого в шатер не пущай. Вести у меня ко князю неотложные.
 Боярин оглянулся, откинул полог и вошел вовнутрь. В шатре было душно, воняло чесноком и перегаром. «Эк разобрало его», — поморщился Чурыня и, присев на корточки, стал будить разметавшегося на ложе Рюрика:
 — Вставай, княже, проснись.
 Ни звука в ответ, даже не шелохнулся князь. Но Чурыня не для того заявился в столь ранний час, чтобы возвращаться к себе ни с чем. Еще раз, покрепче, толкнул он Рюрика.
 — А? Что? — всколыхнулось на ложе грузное тело. Сел Рюрик, вытянув ноги, непонимающе уставился на боярина, не узнал его:
 — Кто таков?
 — Боярин твой Чурыня.
 — Пошто тряс?
 — Выслушан меня, княже...
 — Нешто другого времени не сыскал? — недовольно проворчал Рюрик и, запустив за сорочку руку, почесал грудь. Сладко зевнул.
 — Ну-ко, боярин, коли пришел, пошарь да подай мне жбан с медом. Горит все внутри, силушки нет...
 — Не пил бы ты, княже, — робко присоветовал Чурыня. — Скоро встанет солнышко и — снова в путь. Жарко в степи, разморит тебя.
 — Экой советчик нашелся, — рассердился князь. — Шевелись, боярин, не то не будет у нас никакой беседы.
 Подал жбан меда Рюрику Чурыня, с опаской глядел, как опрастывал его князь большими, жадными глотками. Долго пил, разом, без передыха. Кинул наземь пустую посудину, крякнул, провел ладонью по усам, подмигнул боярину:
 — Выпей и ты, коли смел.
 — О чем говоришь, княже, — с отчаянием выкрикнул Чурыня, — не меды пить я к тебе пришел в столь ранний час!
 — А ты не ярись, боярин, — посуровев, пригрозил Рюрик. — Чай, не у себя в терему, чай, не со смердом глаголишь. Князь я!
 — То мне ведомо, — сник Чурыня.
 Пьянел ка глазах его Рюрик, обмякал, клонился к подушке.
 — Не спи, княже. Не спи, не то Киев проспишь!..
 Улыбнулся сквозь липкую дрему Рюрик, широко зевнул:
 — Ступай, боярин, не до тебя мне.
 — Не спи, княже, — просил Чурыня. — Не гони меня, выслушай.
 Нарушил нудный боярин князев утренний сон. Разъярился Рюрик, ногой толкнул Чурыню в живот, опрокинул навзничь, заорал неистово: — Ступай прочь, коли велено!.. Эй, стража!
 И тотчас же у входа появился насмерть перепуганный Олекса.
 Не стал ждать Чурыня, покуда выпроводят его взашей, сам выскочил из шатра. Поистине дурной и бешеный у него князь, прости господи, — перекрестился
боярин и пустился с холма наутек. Долго маялся он совестью, пока сюда пришел упредить Рюрика, да, видно, бог не захотел принять его раскаяния. «Возьму дары у Романа, а там будь что будет», — решил Чурыня и уж не маялся больше, а шел с легкой душой.
 Тем же днем на первом переходе нагнал его на своем коне Авксентий, поехал рядом, будто бы невзначай. Спрашивал шепотом:
 — Не раздумал, боярин?
 — А твой князь не раздумал ли?
 — Как сговорено: только сядет он в Киеве, так и возьмет тебя к себе.
 — Мое слово тоже верно. Ничего не утаю. Нынче гнал меня Рюрик, как последнюю собаку...
 Насторожился Авксентий, даже коня придержал:
 — Это пошто гнал?
 Едва не выдал себя Чурыня, ненароком обмолвился, но нашелся быстро:
 — Пил он с вечера и с утра пьян был — шибко гневался. Едва меченошу свово не пришиб. Толкнулся я образумить его, да куды там — сам угодил под горячую руку.
 Кажись, клюнул Авксентий, кивнул, повел коня в сторону, поскакал догонять своего князя.
 Глядя ему вслед, Чурыня облегченно вздохнул и вытер со лба тылом ладони внезапно выступивший пот: никак, пронесло. Сам о себе подумал с горькой улыбкой: «Как ног у змеи, так и у плута концов не найдешь».
 Продал Иуда Христа за тридцать сребреников, Чурынина же цена подороже будет...
4
 Триполь — крепость не велика, но рвы, окружающие ее, глубоки, городницы срублены из добротных свежих лесин, плотно забиты землей, по верху тянется крепкий частокол со скважнями, на вежах денно и нощно стоят зоркие воины: рядом степь, спать недосуг, в любой час может показаться половецкая конница.
 Но люди и на порубежье живут по-людски: попривыкнув к опасности, пашут, сеют, рожают детей, пасут скот, торгуют, ссорятся с соседями, водят хороводы, умирают.
 Трипольский воевода Стонег, только что отобедав, сидел на скамье и осоловелыми глазами смотрел на неприбранный стол с остатками еды, почесывал пузо и, усиленно морща темный от загара лоб, думал, куда бы после обеда направить свои стопы: к вдове Оксиньице или на реку, поближе к прохладе, где еще с вечера рыбари по его указке ставили заколы. Но прежде, как исстари заведено, ждала его мягкая постель, разобранная проворной Настеной, сестрой в запрошлом году умершей Стонеговой жены.
 Воевода потянулся, кинул в рот, зачерпнув ладоныо из туеска, пригоршню спелой земляники, поморщился и, покряхтывая от удовольствия, отправился спать.
 Привыкший к порядку, Стонег присел на край просторного ложа, недоуменно, будто впервые увидел, уставился на сапоги.
 — Мистиша! — позвал он зычно в приоткрытую дверь.
 — Тута я, — вскочил на порог растрепанный паробок в длинной, до пят, рубахе. В одной руке его был голичок, в другой бадейка.
 — Что повелишь, боярин-батюшка?
 — Аль забыл? — зыркнул на него плутоватым взглядом Стонег.
 Мистиша бросил бадейку и голичок, кинулся на колени — сдирать с распухших ног воеводы тесные сапоги. Дернул — освободил одну ногу, боярин чуть не свалился с ложа, предупредил:
 — Полегче. Это тебе не липову кору на лапти драть...
 Мистиша натужился, осторожно потянул второй сапог — Стонег уперся ему свободной ногой в грудь.
 — Вот беда, — сказал он, озабоченно глядя на тесную обувку. — Ты бы, Мистиша, поразносил сапоги-то. Эвона, всю пятку стер...
 Паробок, улыбаясь, поклонился и сунул сапоги под мышку.
 Жарко было. Выпроводив Мистишу, Стонег лег на спину, не укрываясь, почмокал мокрыми губами и громко захрапел.
 Приятные сны виделись ему — будто не спать он лег, а, как думал вначале, отправился через огороды к Оксиньице. Встречала его вдова в своей чисто прибранной горенке, стол и лавку обмахивала вышитым убрусцам, сажала в красный угол, с поклоном подно
сила привычную чару, Стонегушкой величала, улыбалась просветленно, говорила ласково. Обнимал ее Стонег за талию, пил чару не спеша (чай, далеко еще до вечера). А за отволоченным оконцем солнышко ярилось, а за дверью в ложницу мягкая постель манила боярина — не утерпел он, отставил недопитую чару и совсем уж приподнялся, чтобы встать из-за стола, как прянула от него Оксиньица и вместо желанной вдовушки явилась пред боярином покойная жена его, закричала, ногами затопала, рукой замахнулась: «Вставай, Стонег, кобель непутевый!» Задрожал воевода, шарахнулся по лавке, забился в угол, ни жив ни мертв. Но и тут дотянулась до него жена, схватила за плечо, встряхнула:
 — Вставай, боярин!
 Открыл глаза Стонег, увидел склоненное над собой лицо, зажмурился. Но тут заговорила «жена» мужским басовитым голосом:
 — Поторапливайся, боярин, явились ко граду нашему князья Роман с Рюриком и с ними их дружины. Встречает их у ворот поп Гаврила с клирошанами, а тебя упредить велено.
 Наконец-то узнал Стонег своего конюшего Кирьяка, понял, что не у Оксиньицы он, а в своей избе, вскочил, заорал чужим поперхнувшимся голосом:
 — Мистиша, где тебя леший носит! Волоки сапоги, да живо!..
 Вбежал отрок в боярских сапогах, забухал каблуками.
 — Ты чего? — разъяренно уставился на него Стонег. — Ты пошто в моих сапогах?