На подводной лодке
Внутри лодки рокочут и фыркают дизель-моторы: «Пролетарий» готовится к большим осенним маневрам.
Кандыба сидит, обняв колени руками, и неподвижно смотрит куда-то, поверх товарищей.
— Вот Коля Кряков давеча. Выстрой, говорит, огромаднейшую лодку, и ко всем цветным братьям пронырнем. А? Товарищи! На другой язык переделать его слова, так и выйдет это то, за что мы боремся — за все, мирный пролетариат. Уж очень крепко у нас сделано: устанет партиец — ему комсомолец на помощь, задурит комсомолец — войдет ему блажь в голову, вот именно…
Кандыба косится на стоящего в стороне Петелькина.
— Тут ему и пионер на смену. А уж те какие дружные ребята! Взяли да за собой октябрят поставили. Накось, вот именно выкуси! Ну, и хорошо же во флоте работать! Оглянешься назад, увидишь, что там строится и что все на тебя надеются, — так, думается, от уверенности и силы лопнешь. Больше я ничего сказать не могу — вот именно.
С моря пришел миноносец. Разрезая черную ночь яркими стрелами своих прожекторов, миноносец задним ходом стремительно подлетел к гранитной стенке, отдал якорь и лихо остановился.
Краснофлотцы глядят на миноносец и молчат.
Максимыч вдруг встает во весь рост, вытягивается и, держа руки по швам, обращается ко всем.
— Товарищи! Давно хотел я вам свою думу поведать. Молчал все… не решался. Да вот пришли сегодня эти ребятки и стыдно мне стало, как это я десять лет плавал под водой, был на фронте, сидел в тюрьме — как же это я стою вроде, как на отшибе! И прошу я вас теперь, товарищи, заявление писать я не мастак, прошу я вас, дорогие товарищи, возьмите меня к себе в ленинскую партию. Кстати и комиссар здесь… Прошу вас поручитесь за меня — не раскаетесь!
Краснофлотцы от неожиданности долго не отвечают, потом бросаются к Максимычу.
Если бы не была так близко под ногами вода и палуба была бы пошире, то пришлось бы Максимычу взлететь под крепкими краснофлотскими руками к черному небу.
Кандыба дергает Максимыча за рукав, кричит во все свое луженое горло.
— Поручаемся, Максимыч! Оставайся только! Я тебе со всего города котят натащу — вот именно.
Петелькин, одиноко стоящий в стороне, подается вперед, словно хочет сказать что-то. Потом срывает с головы бескозырку и бежит наверх.
В три прыжка перескакивает он трап, вихрем проносится по палубе «Коммуны» и стучит в дверь каюты.
Командир подводной лодки «Пролетарий» отодвигает от себя книгу и оборачивается.
— Товарищ командир! Я пришел к вам взять свое заявление назад. Считаю его недостойной слабостью для краснофлотца. Я заглажу свою ошибку — в этом можете быть уверены.
Командир улыбается, достает аккуратно сложенную бумагу. Он подает ее Петелькину, крепко жмет ему руку и мягко говорит:
— Я знал, что вы придете, товарищ Петелькин!
Петелькин выбегает из каюты, подходит к освещенному иллюминатору и почти вслух читает то, что написал он две недели назад, насмерть перепуганный морским происшествием:
«Заявление… Прошу вашего распоряжения о переводе меня из подводного флота в надводный»…
Горячая краска заливает лицо Петелькина. Не дочитав до конца, он рвет бумагу на мелкие клочья и выбрасывает за борт.
Озорной ветер подхватывает белые кусочки и прячет их далеко, далеко в море.
Море шумит. Кажется, что какой-то музыкант играет на гигантском инструменте, пробуя басовые клавиши.
Затаенными аккордами гудит море. Черные волны мягкими ударами покачивают «Коммуну», как ребенка в люльке.
Петелькин нагибается через поручни, долго смотрит на черные волны и неизвестно чему смеется:
— Ишь ты… какое.
Чему смеется Петелькин?
