Скиталец

— Скажи честно, — сразу перешел к делу я, — ты меня помнишь?
— Как же! Ты отмечал здесь недели две-три назад свою защиту.
Как, интересно, моего двойника, с совершенно иной судьбой, Провидение забросило в то же самое кафе, что и меня!
— Может быть, ты сочтешь меня сумасшедшим, но это был не я.
— Значит, ты понял, что я имел в виду, когда говорил о многомерных мирах. Ты же физик.
Ситуация постепенно прояснялась.
— Кто ты? — не удержался от такого вопроса я.
— Такой же скиталец, как и ты. Но только немного старше. Я сразу понял, что ты — один из нас, поэтому и включился в ваш разговор.
— Интересно, по каким критериям?
— У нас взгляд особенный. Можешь посмотреть в зеркало, и найдешь что-то общее со мной.
— Но как же так получилось, что и в моем мире со мной разговаривал ты же?
— Так всегда получается. Тот, кто втянул меня сюда, тоже разговаривал со мной во всех мирах сразу. Это трудно представить, но, поверь, так оно и есть.
— Что же теперь будет?
— Ты будешь долго скитаться по мирам, меняясь местами с твоими же двойниками, и если останешься жив, то рано или поздно найдешь такое вот пристанище. И тогда, когда-нибудь к тебе тоже подойдет такой же скиталец. И ты тоже сразу его узнаешь.
— Но зачем?
— Зачем? Разве мы знаем, зачем распускаются розы и поют птицы.
— Знаем. Цветы распускаются, чтобы затем обратиться ягодами. Птицы же поют…
— Не надо, — оборвал меня он, — Это понятно. Вот только не понятно, зачем все это вертится. Мы рождаемся, идем по жизни, к чему-то стремимся, чего-то добиваемся, от чего-то убегаем. И все это, чтобы обратиться в прах.
— Да. Бедный Йорик!
— Ты прав. И Шекспир тоже. Но если вернуться к нашим баранам, а точнее к нам с тобой, то, вероятно, мы нужны этому миру как трансцендентные носители информации, передающие ее от одного мира к другому.
— Неприличными словами попрошу не выражаться, — вставил свое слово я, но он проигнорировал мою шутку.
— Мы те счастливцы, кто может проверять сослагательное наклонение.
— Ну и как оно, проверяется?
— Увидишь. Точнее уже видишь.
Таким образом, опустился занавес еще одного отделения моей новой жизни.
* * *
 
Восстание
Воздушный вихрь закружил меня, и, не затягивая отчета, я дернул за кольцо.
Парашют открылся, несколько раз дернув меня в воздухе, и, наконец, я повис на стропах.
В окружающем меня поле я никак не мог найти цель. Черт побери, с моим опытом парашютиста это было не удивительно. Но какое-то внутреннее чутье подсказывало мне, что дело здесь в другом. Но как бы то ни было, надо было приземляться и искать людей, с которыми, впрочем, проблем не ожидалось, потому что прямо на меня скакал кавалерийский отряд. «Да, — подумал, я, — в свой первый прыжок я приземлился на стадо баранов. Теперь — кавалеристы. Хорошо еще, что не огород с колышками». Я всегда умел делать оптимистические выводы. Землетрясение — хорошо, что не цунами. Цунами — хорошо, что не вулкан.
Окружившие меня кавалеристы были одеты в сизую камуфляжку. Впереди ехал большой человек с большими мадьярскими усами.
— Андрей! — воскликнул он, спешиваясь.
Видимо он хорошо знал моего двойника из этого мира.
Мы обменялись рукопожатиями.
— Какими судьбами у нас? И, черт возьми, на редкость вовремя. У тебя талант такой, что ли? А, честно сказать, я думал, что ты погиб.
Я оценил ситуацию. Веселый Роджер на красных повязках красноречиво свидетельствовал, что я уже был не в Советском Союзе.
— Со мной что-то случилось. Я почти ничего не помню.
— И меня?
— Я сожалею.
— Тирасполь?! Потом Сараево?! Вуковар?!
— Мы вместе воевали?
— Да ты совсем обалдел! — Последнюю фразу мне пришлось литературизировать. — Да это же я, Александр!
Забыл, как выносил меня из боя под огнем усташей?! Это мой друг, — эти слова уже относились к его товарищам, — Вместе воевали.
Я представил себе, как тащу эту на себе эту тушу, килограмм сто, если не больше, и мне стало жалко себя из этого мира.
— Ладно, пойдем. У нас тут недалеко база. Можно пройти пешком. Никита,
— он обратился к спешившемуся рядом парню, — собери парашют моего друга и проследи за моим Буцефалом.
И мы пошли к их базе. По дороге он мне рассказал нечто, что было бы весьма занимательным, если бы не было правдой. Оказывается, они задумали восстание.
* * *
— Регулярная армия раздавит вас в два счета — говорил я ему, — Сколько вас? Человек двести — максимум.
— Ты не прав. В регулярном войске тоже русские люди. Они не пойдут против своих.
— «В ребенка стрелять и король не посмеет». Вспомни Белый Дом.
— Тогда было другое время. Теперь мы можем победить.
— Вы же лучшие люди. Подумай, кто будет спасать Россию, когда вас раздавят!
Я пытался переубедить его хотя бы таким образом, ибо прекрасно понимал, что любые другие аргументы были тщетны. Да и этот, если честно, тоже.
— А будет ли что спасать, если мы не выступим?
Это был сложный вопрос.
— Ты можешь присоединиться к нам или уйти. Выбор — за тобой.
* * *
Я чувствовал себя, как лейтенант Шмидт перед восстанием. Пойти за этими людьми значило практически верную гибель, не пойти — значило предать самого себя.
Пусть они не во всем правы, но они собирались воевать за Россию. Уже воевали на земле Молдавии и Югославии и, наконец, решились на последний бой…
Я мог уйти. Атаман сдержал бы слово.
Где-то далеко меня ждал дом. Может быть, и Лора… Кто мог знать, как мне удалось устроить жизнь в этом мире? Но… Это все было вилами на воде писано. Здесь же меня звали к себе настоящие люди. И я не мог не пойти с ними. Даже если это была верная смерть.
* * *
Я ходил по базе, смотрел на этих людей, а они на меня. Это были хорошие, я бы сказал, красивые, люди, и мне было страшно жаль, что через каких-то несколько дней их должна была ждать верная смерть. Но теперь моя судьба была неразрывно связана с ними, и я решил сделать все возможное, чтобы не быть среди них чужим. Это было тяжело. Я отличался от них национальностью, и это находило еще какое отражение на моем лице. Я отличался от них социальным статусом, и это находило отражение в каждом моем слове и движении. Я был другим. И, вероятно, чужим…
Однако рекомендации атамана все же сделали свое дело. Он для своих людей был почти богом и, черт побери, скорее всего, заслуживал этого. Его реверсы к нашим приднестровским и югославским приключениям напоминали отрывки из героического романа.
— У меня амнезия. Смешно и даже стыдно признаваться в этом мыльнооперном диагнозе, но это так.
— Может быть, они над тобой поработали?
Психотропное оружие?
— Я скажу честно: не знаю. Я просто забыл половину жизни и вынужден жить сегодняшним днем.
— Ладно, мы еще повоюем! «Из худших выбирались передряг!»
— «Но с ветром худо, и в трюме течи…»
— А говоришь, что все забыл!
Видимо, мы пели когда-то эту песню на передовой.
* * *
Потом пошла официальная часть моей регистрации как воина Русского Войска.
— Андрей, кстати, как там тебя по батюшке? — спросил меня Никита, один из ближайших соратников атамана.
— Анри Леонардович, — я не стал скрывать свое настоящее имя, — Андрей я в православном крещении.
— Ты что, француз?
Все сидящие рядом почему-то рассмеялись.
— Нет. И не русский, и не тот, о ком ты сейчас подумал, — тут я назвал свою национальность. Я умышленно ее здесь не привожу. Россия — страна многонациональная. Кавказ тоже. Так пусть же останется неясность в этом вопросе. — Этнически я — мусульманин. Наполовину. Но принял православие, когда поехал отстаивать права сербов Боснии и Хорватии.