Советы пострадавшего (Юмористические рассказы)

Кофейная лысина влетела в директорский кабинет как футбольный мяч, вбитый пушечным ударом в верхний угол ворот.
— Где накладная на магнитофонусов? — зашипел посетитель, вращая нездешними зрачками. — На каком основании в продажу поступило только семь птиц? Где остальные?
— Сколько было, столько и продали, — уклончиво ответил директор.
И вдруг второй директор запел: «Спасибо, аист, спасибо, птица, так и должно было случи-и-иться!» Второй директор пел откуда-то из-под стола. Голос у него был, как у первого директора, но чуть гнусавей, как будто директору защемили нос бельевой прищепкой.
Покупатель сатанински засмеялся, присел на корточки и проворно вытащил из-под стола клетку с магнитофонусом…
В обеденный перерыв директор созвал совещание.
— Сколько попугаев поступило в открытую продажу? — спросил он.
— Семь, — прошелестел Вася.
— Безобразие! — загрохотал директор. — Чудовищно! С кем я вообще работаю? Кто вы — работники торговли или молокососы дошкольного возраста? Вот вы, Грецкий, скажите, в чем состоит первая заповедь торгового работника?
— Первая заповедь торгового работника — не обидеть покупателя.
— Правильно. А вы что сделали? Довели человека до белого каления, до гипертонического криза. Ведь на нем лица не было, когда он ко мне в кабинет ворвался. Слушайте меня внимательно и запомните до гробовой доски: в какой бы магазин вас ни забросила судьба, если к вам поступает партия дефицитного, особливо импортного товара — будь то зимние сапожки, шерстяные кофты или попугаи, — коль уж начали отправлять товар налево, отправляйте всю партию без остатка, чтобы ни единой штуки не дошло до прилавка, понятно? И тогда не будет ни очередей, ни обиженных покупателей. Ну, неужели вы сами не понимаете таких простых вещей?
  
 
 
 
ВСЕГДА ПРИ ДОЧКЕ
 
Раздатчица Люба ушла в декрет. Мне стало немного грустно. У Любы были улыбчатые глаза щелочками, и она давала мне отварное мясо без жил, даже когда в меню оставались одни котлеты. В последнее время я поглядывал на гордый Любин живот и думал, что там, во чреве, брыкается будущий знаменитый футболист, мастер скоростных прорывов. Кто же еще родится у такой боевой, задорной мамки!
Через два года Люба появилась в обеденном зале с маленькой, мягонькой, тихой дочкой на руках. На голове у девочки-куколки был повязан красный платочек в белый горох.
— Вернешься к нам работать, Люба?
— Нет, я уже работаю. В яслях поваром. Поближе к моей куколке. — Она чмокнула печального ребеночка и засмеялась глазами-щелками.
Три года спустя, когда я шел по улице, обозревая магазинные вывески и прохожих сквозь стекла новеньких (первых в жизни) очков, я чуть не въехал в смеющееся женское лицо. Два милых черных тире вместо глаз и добрые губы показались мне знакомыми.
— Здравствуй, Люба. Где работаешь? По-прежнему в яслях?
— Что вы! Перешла поварихой в детский сад. Поближе к доченьке.
Прошло время. Однажды я спускался на эскалаторе в метро, изучая бесконечное разнообразие типажей на встречной лестнице.
И вдруг увидел Любу. Мы помахали друг другу, и я успел крикнуть:
— Ты где?
— В школе.
Я покрутил рукой, будто мешаю ложкой в кастрюле. Люба смешливо сощурилась и кивнула головой.
«Понятно, поближе к куколке», — подумал я.
Земля продолжала с положенной скоростью вращаться вокруг Солнца, не забывая одновременно крутиться вокруг собственной оси. И не помню уж, на каком витке я встретил в ГУМе Любу. Я неторопливо выбирал трость, достаточно прочную, чтобы держать мое отяжелевшее тело, и достаточно элегантную, чтобы ее владелец не выглядел стариком. В это время меня двинула локтем в бок решительная тетка.
— Осторожнее! — пробурчал я.
— А вы не присыхайте к прилавку на два часа, — огрызнулась тетка. Ее лицо показалось мне знакомым. Автоматический лифт памяти поднял на поверхность сознания имя — Люба!
Она тоже меня узнала и смущенно улыбнулась. Под черными щелочками ее глаз припухли сдобные мешочки. Я решил шуткой сгладить неловкость момента.
— А я знаю, где ты работаешь, Любаша. В институте поварихой.
— Угадали, — сказала Люба.
— На каком курсе дочка?
— Она не на курсе, а на кухне. Со мной рядом. Коренщицей. По конкурсу не прошла. Но мы еще повоюем. Узнала я, что нашего ректора в детстве мама кормила чанахи, а жена понятия не имеет, как это делается. Ну, я ему специально делаю чанахи. Обмываю баранину, нарезаю небольшими кусочками — два-три кусочка на порцию, кладу в глиняный обливной горшок. Туда же добавляю мелко нарезанный лук, картофель дольками, помидоры половинками, баклажаны кубиками, зелень петрушки или киндзы и стручки фасоли. Все это солю, посыпаю перцем и заливаю двумя стаканами воды. Горшок накрываю крышкой, ставлю в духовой шкаф и тушу полтора часа. После этого вынимаю и подаю ректору. Думаю, что на будущий год он все-таки переведет мою доченьку из коренщиц в студентки.
И прошло еще десять лет, а может быть и больше. Я сидел на бульваре и кашлял. В последние годы это мое любимое занятие.
Мимо шла немолодая женщина с хозяйственной сумкой, из которой торчал осклизлый рыбий хвост. Женщина равнодушно взглянула на меня и вдруг остановилась, всматриваясь. Вы никогда не замечали, как в детских парках весной тают ледяные статуи Деда-Мороза и Снегурочки? Они оплывают, растворяются, но все же, хоть и с трудом, можно еще распознать знакомые, не до конца еще истаявшие черты. Я всмотрелся в расплывшееся дряблое лицо и по прищуру смеющихся глаз узнал Любу.
— Кем работаешь, Любаша? — спросил я.
— Да как всегда — поваром.
— Где?
— В Академии наук.
— Неужели дочка… — пораженный, проговорил я.
Счастливые Любины глаза сузились до тонины конского волоса.
Я понял, что не ошибся в своем смелом предположении.
  
 
 
 
ЙОХН ГООД
 
В издательство пришла вдова — седая дама в синей юбке и в белой кофточке с матросским воротником, отвернутым до лопаток. Такой костюм больше пристал бы ее внучке, но внучек у вдовы не было, равно как и детей. В руке вдова держала синтетического происхождения белый блестящий баул с голубой, естественно, отделкой.
— Аглая Филипповна! — кисло пропел редактор Сопелкин, вставая навстречу старухе. — Садитесь, дорогая Как я рад, что вы заглянули!
— Жара меня совершенно доконала, — просипела вдова, усаживаясь.
— Вы чудно выглядите, — гнусно согрешил Сопелкин.
Пудра, румяна, грим, крем, многослойно наложенные на пористую физиономию вдовы, подтаяли и поплыли. Аглая Филипповна достала из баула платочек и промакнула лицо, отчего платочек расцвел бурыми, желтыми и почему-то синими пятнами.
Сопелкину стало жаль вдову. Ее покойный супруг Матвей Кузьмич Кондэ был известным переводчиком. Он переводил романы из жизни британских лендлордов и их жесткошерстных фокстерьеров, а Аглая Филипповна переводила деньги, которые зарабатывал Матвей Кузьмич. Каждый делал свое дело с блеском.
— Что вы, милый, я так сдала! — пожаловалась вдова и еще раз нырнула в баул, откуда извлекла довольно-таки толстую пачку исписанной на машинке бумаги. Прежде чем Сопелкин успел что-либо сообразить, пачка с жирным шлепком легла на стол перед его носом.
— Что это? — спросил Сопелкин оторопело. Он знал, что все, что можно было переиздать из наследия Кондэ, уже переиздано и в сусеках пусто: он сам по просьбе Аглаи обследовал бумаги покойного.
— Сюрприз! — кокетливо щурясь, сказала вдова. — Я перевела для вас с английского очень миленький романчик. Вы удивлены? Ах, ну да. В Федяшкине вы привыкли видеть меня не за письменным столом, а за обеденным. Но что делать, мой друг: нужда прижмет, будешь и с турецкого переводить.