Шаг вперед (СИ)

Через пять часов интенсивного выворачивания мозгов, замаскированного под обычную беседу с вежливыми вопросами и ещё более вежливыми уточнениями, которое не прерывалось ни на минуту, вопросы следовали один за другим, тематика вопросов менялась как следователю угодно и проверяющие, уточняющие и контрольные вопросы чередовались абсолютно хаотично, когда я четко понимал, что мои мозги уже почти сварились и я уже не контролирую то, что отвечаю, нужна была передышка.
Тем более, что вопросы становились всё более опасными и мне становилось всё сложнее контролировать что и по поводу чего я уже говорил по легенде. Следователь мастерски плел нити допроса, вычленяя из сказанного мною вроде бы незначительные детали и на них раскручивая логические цепочки, пытаясь выловить в моих ответах неточности или искажения фактов. Или же прямую ложь.
Я попросил капитана, выглядящего практически также бодро, как и пять часов назад, в самом начале моего допроса, прерваться на обед, которого сегодня ещё не было, на что получил ответ, что максимум, который мне сейчас разрешен – это попить водички. Кушать я буду, когда отвечу на все интересующие его вопросы. Понятно. Но водичка – это тоже хорошо. Через минуту принесли графин, полный воды и два стакана.
Первый стакан воды я выхлебал в один присест. Сразу налил в опустевшую тару вторую порцию. Которую уже пил не спеша, тянул время, пытаясь урвать лишнюю минуту отдыха. Капитан меня не торопил. Пригубив воду из второго стакана, он что-то сосредоточенно искал в своих записях, перекладывая исписанные листы с одного места на другое. Почему не торопил, стало понятно ещё буквально через минуту. По легкости, распространяющейся от желудка по всему телу, по тонкому звону в голове, по легкой эйфории, начинающей затапливать моё сознание и по желанию поговорить. Не имело значения о чем, не имело значения с кем. Но молчать становилось всё невыносимее.
И когда капитан задал следующий вопрос, я, оценив поведение, к которому меня подталкивала разведенная в воде химия, обратился к предпоследнему своему аргументу – разогнал сознание.
И к своему глубокому разочарования понял, что даже это состояние не даёт полного спасения от химического воздействия. Но, к счастью, самое главное снова вернулось под мой контроль. Я смог фильтровать то, что пытался скороговоркой выплюнуть в собеседника. И заставить говорить себя только то, что было нужно мне. Но никак не мог повлиять на всё остальное.
Следующие четыре часа были как в сказке. Чем дальше – тем страшнее. Вопросы повторялись по кругу, переиначенные, со сменой акцентов, с искаженным смыслом или вообще без конкретики. Любое пожелание следователем услышать что-то конкретное побуждало меня рассказывать ему всё, что, так или иначе, было похоже на это пожелание. Бороться с собственным организмом с каждой минутой становилось всё сложнее и стоило большего количества ресурсов. Единственное что мне оставалось – попытаться загнать себя до полного отключения. Что и удалось почти через четыре часа. И я не уверен, что в последние перед потерей сознания десять минут я не сболтнул что-то, чего говорить не стоило.
***
Утро было страшным. Первая мысль, когда я проснулся и попытался осознать своё состояние была: «Зачем же я вчера так нажрался???». Вторая: «Убейте меня, проявите милосердие!». Переждав обострение болевых ощущений, спровоцированное моими слишком резкими мыслями, я медленно и не спеша, боясь потревожить состояние, в котором я подыхал не слишком быстро, и голова ещё могла медленно и плавно думать, пытался провести ревизию в своей памяти.
Помнил, что завтрак был. Помнил, что его съел. Правда, совсем не помнил, что именно было на завтрак. Помнил, что за мной пришли и куда-то отвели. Не помнил, кто пришел. Помнил китель, висящий на спинке стула. Помнил погоны с одним просветом и четырьмя звездочками. Помнил лакированные остроносые черные туфли. И больше я не помнил ничего. И, что заставляло меня паниковать всё сильнее и сильнее, я не помнил самого главного: Кто я? Остальное было не такое и важное, но всё равно было обидно не помнить «где я», «какое сегодня число», «что я пил» и «с кем я пил». Взрыв паники привел к новому приступу, резко навалилась чудовищная головная боль и я отключился.
Повторно пришел в себя на медицинской каталке, когда меня куда-то везли. Перед глазами мелькали лампы, создавая иллюзию движения в тоннеле и вызывая легкую дезориентацию и усиливающуюся тошноту. Состояние в целом было получше, чем в прошлое пробуждение, сдохнуть сразу не хотелось. Были силы немного помучиться перед смертью. Чуть скосив глаза в одну сторону, потому в другую зафиксировал своих сопровождающих. Мою каталку везли здоровенные детины, одетые в военную форму. На них даже халатов не было накинуто. Камуфляж, разгрузка, рации, гарнитура.
Мысли текли легко и почти не царапали тем, что я не всегда понимал смысл некоторых терминов. Например, камуфляж, разгрузка и рация, одетыми одним комплектом на крепких ребятах, толкающих каталку вместе со мной, ощущались логично и уместно. Причем что такое камуфляж и рация я ещё смутно представлял, их разновидности, назначение, принадлежность, а вот в смысловом поле за словом «разгрузка» зияла пустота. Хоть и была эта самая разгрузка перед моими глазами. Белый медицинский халат в этот комплект вообще никак не вписывался, но почему-то его отсутствие вызывало недоумение.
Паника подступила к горлу, мысли заметались под черепной коробкой. Что происходит? Что за дичь тут творится? Я попытался высказать это вслух, но моё горло издало какой-то сип, попытка поднять руки не удалась, что-то мешало им двигаться. Как и ногам. Сесть мне не дала рука одного из сопровождающих, как плитой придавившая меня к каталке.
– Поспешим, он пришел в себя! – голос одного из сопровождающих был под стать их внешнему виду.
Каталка въехала в лифт, и пока двери лифта закрывались, надо мной склонился совсем другой типаж. Ученый – псих. Классический. Белый халат, всклокоченные волосы, не знакомые с расческой, слегка сбившиеся очки, лихорадочно блестящие глаза, быстрая речь.
– Успокойтесь, пожалуйста! У вас был аллергический приступ на один из компонентов…
– Док! – густым басом прервал ученого-психа один из сопровождающих
– Кхм… да, простите, – слегка смутился тот, но тут же поправился и продолжил, – острый аллергический приступ, да! Первую симптоматику мы сняли, но для выведения вас из пограничного состояния нужна специальная аппаратура, реакция у вас редкая, мы вообще впервые сталкиваемся с такой реакцией на данный компонент…
– Док! – снова, пробасил солдат.
– В общем, молодой человек, – немного раздраженно и ещё быстрее зачастил этот тип, – прошу вас не паниковать и вести себя прилично, мы пытаемся вас спасти, и от вашего содействия будет зависеть успешность лечения. Постарайтесь не отключаться. Сконцентрируйтесь на окружающем, постарайтесь успокоиться. И не создавайте угрозу своей жизни своими же непродуманными действиями.
На этих словах лифт пришел в движение. Вниз. Опять почему-то это показалось неправильным. Хотя лифт, вроде, не совсем уверен, что точно понимаю, что такое лифт, может двигаться и вверх и вниз, но именно сейчас движение вниз вызывало иррациональное чувство паники.
Рука сопровождающего, так и лежала тяжелой плитой на моей груди, не давая пошевелиться. Становилось трудно дышать. Руки и ноги не двигались. Лифт спускался вниз метр за метром. Ненавижу беспомощность! Ненавижу, когда ситуация вокруг меня развивается независимо от моих усилий и я никак не могу на неё повлиять.
Мысли совершили странный кульбит и память услужливо показала тело молодого парня, спящего в кресле. Одетого в какой-то предельно футуристический, но органично выглядящей на нём высокотехнологичный боевой скафандр черного цвета. Шлем был сложен, открывая вид на лицо спящего. Очень знакомое лицо. Моё лицо!
С легким щелчком часть памяти встала на место. Я вспомнил, как я выгляжу. Я вспомнил, что меня иногда называют «Призрак», а иногда «Ник». Мало! Этого слишком мало! Нужно больше знать о себе! Недовольство, ставшее сильнее паники и раздраженной хваткой вырвавшее её ростки, принесло ещё один плод. Настойчивое инстинктивное желание покинуть поврежденное вместилище. И пока разум не успел осознать это бредовое желание и способ его осуществления, я отдал себя на волю инстинкта, самым настойчивым образом требующего срочно покинуть вместилище, пока повреждения не проникли глубже и не стали необратимыми.