«Черный туман»
– Если бы вы, лейтенант, со своей ротой находились там, мы бы сейчас отсюда на тот берег в бинокль не смотрели, – сказал капитан Гришка и остановил ротного, взявшегося за чайник. – Чайку? Нет, с чаем давайте пока отложим. На обратном пути попьем. А сейчас пойдемте посмотрим на то место, где проходит эта гать.
Пройти старой гатью с лошадьми, даже без повозок, действительно оказалось невозможно. Бревенчатый настил давно сгнил, торчал торцами черных топляков, усиливая запах болотины. Возле берега, в ивовых зарослях, они увидели замаскированный еловыми лапками плот из свежих бревен.
– Разведка ходит, – пояснил лейтенант. – Вот он и стоит тут, чтобы каждый раз новый не вязать.
– Что на той стороне?
– Там тихо. Никого там нет.
– И что, они даже не простреливают этот промежуток из пулеметов?
– Из пулеметов нет. А из минометов иногда бросают с десяток мин. Так, для острастки. Разведчики, которые были на том берегу, говорят, что там есть несколько троп. Тропы натоптанные. По ним ходят патрули. Два-три человека с рацией. Вот они и корректируют огонь минометчиков.
– Акулич! Смирнов! Баранов! – тут же окликнул Гришка троих из своей свиты. – Живо на ту сторону. Времени вам три часа. Осмотреть лес. Определить маршрут движения группы. В боестолкновение не вступать. Себя не обнаруживать. Старший – Акулич. С собой ничего, кроме пистолетов и ножей, не брать.
Нелюбин толкнул Воронцова в бок, шепнул:
– Строгие порядки у этих «смерть шпионам». Как они, ектыть, без автоматов пойдут?
Ушли. Быстро переправились на плоту на ту сторону. Когда плот шатнулся у них под ногами, уткнувшись в берег, и разведчики тут же соскочили на песчаный мысок, правее, в рукаве, уходившем к немцам, бабахнули два выстрела. Лейтенант тут же махнул рукой, успокоил:
– Это ружейные выстрелы. Кто-то из офицеров на уток охотится. Немцы, разумеется.
– Романтики, снобы. – Гришка снова поднял бинокль. – Если бы мы сюда не подкатили, они бы тут уже на лодках плавали. В тирольских шляпах. С породистыми легавыми на борту да с корзинками со снедью. Ну, ничего, скоро взорвем мы этот тихий рай.
– Это точно, товарищ капитан. Считай, отохотились. Последний сезон им, ектыть, в чужих угодьях.
Глава пятая
Уже после Пасхи, когда пора было бы и отсеяться, в Прудки из района пришла запоздалая депеша: предписывалось срочно собрать обоз для поездки в Рославль на станцию, за семенами. Петр Федорович живо снарядил пять подвод. На одну за погонщика решил сесть сам, а на другую занарядил Зинаиду. Группу ее коров, на время поездки, распределил между другими доярками. Семена – главное. Их необходимо было перевезти в Прудки немедля, чтобы как можно скорее отсеяться. Потому что земля уже перезревала, сохла. А выпадут ли до конца мая дожди, неизвестно. Было бы хорошо закрыть весеннюю влагу, и пускай бы она распаривала семена, будила в них жизнь, а в людях сохраняла надежду, что новая осень и зима окажутся не такими голодными.
Пришел домой вечером и сказал за ужином, когда за столом собрались все:
– Ну, вот что, доча, обоз выезжает через два дня. А ты отправляйся завтра утром. Запрягай Гнедого. К вечеру будешь в Подлесном. Там переночуешь, погостюешь у Курсантовой родни, покажешь им внучку. Внучку да племянницу. А послезавтра выезжай на Варшавку и дожидайся нас. Улиту хорошенько собери. Возьми одеяло. Укутай. Не застуди.
Утром, когда раннее солнце еще куталось в прохладные пелены тумана, Зинаида выехала из Прудков. Гнедой резво бежал по лесной дороге, косил глазом в темные лощины, откуда густо тянуло черемухой и где слышался птичий гвалт.
Улита сидела рядом, приткнувшись щекой к Зинаидиному локтю, и грызла кусок сахару, который ей сунул в дорогу Петр Федорович.
– Уля, доченька, а послушай, как птичка поет. – И Зинаида бережно шевельнула локтем Улиту.
Девочка не спала.
– Это соловей. Слышишь, какая красивая у него песня? Он один такой певун. Ни с какой другой птицей не спутаешь. – Зинаида оглядывалась по сторонам. Прислушивалась. Ехали по лесу. Места хоть и знакомые, а все же…
– Соловей, – повторила Улита.
– Да, соловей. Соловей-соловушка, песенна головушка. Вот, слышишь? Никто так больше не умеет.
– Какой он? – спросила Улита.
– Маленький. Серенький, как воробышек. Еще увидишь.
– Воробышек, – снова повторила Улита. Девочке хотелось спать, но кусок сахара, подаренный в дорогу дедушкой Петром, не давал ей покоя.
После Андреенок Улита все же уснула. Зинаида завернула ее в одеяло и положила рядом. Выпавший из рук кусок сахара завернула в платок. Проснется, спохватится в первую очередь – где ее сахар?
Когда выехали на шоссе, Зинаида увидела, что тележные следы узкими полосками тянутся по обочине дороги. И правда, ехать по шоссе оказалось невозможно. Телегу трясло, того и гляди обода погнутся и посыплются деревянные колодки колес. По грунтовой обочине телега шла мягко, как по полю. Так что через час-полтора езды Зинаида и сама задремала. Спохватилась, когда почувствовала, что совсем ослабли вожжи в руках, как будто коня выпрягли из оглобель, и что солнце сладко нагревает щеку. Открыла глаза: солнце поднялось над просекой дороги и хорошенько припекало. Улита лежала рядом, посапывая во сне. Дорожный узелок колыхался в ногах. Зинаида пощупала позади – корзина с гостинцами для Сашиной родни тоже была цела.
Провожая в дорогу, тятя наговорил всякого. И чтобы остерегалась лихого человека. И чтобы не оставляла нигде Улиту. И чтобы пуще глаза берегла корзину и узелок с продуктами. И чтобы коня не бросала на чужой догляд. И чтобы в лес не заходила в чужой местности, потому что там, под Рославлем, фронт стоял долго, и кругом все заминировано. Да и народ по дороге да по лесу бродит разный.
Некоторое время она с любопытством оглядывала окрестность, широкую просеку, ровную стрелу дороги, уходившую на запад, куда, казалось, вместе с их телегой неспешно катилось и жаркое весеннее солнце. Потом глаз привык к новому пейзажу и даже немного устал от однообразия дороги. Иногда попадались деревни. Так же, как и в Прудках, там и тут рубили новые срубы, крыли ослепительно белой дранкой, прямо-таки сияющей на солнце. От щепы, разбросанной до самой дороги, от ладно затесанных бревен пахло смолой и осиной. Чаще всего о близости деревни Зинаида как раз-таки и узнавала по стуку топоров. На углу свежего сруба обычно восседал старик или безногий инвалид в солдатской гимнастерке без погон и нашивок.
– Здравствуйте вам! – окликала плотников Зинаида.
– Доброго здоровьица, красавица! – И они щурились из-под ладоней, оглядывая незнакомую повозку и девушку в расстегнутой телогрейке и сброшенном на плечи платке.
– Куда путь держишь?
– К родне, в Подлесное!
– Так это уже недалече!
– А сколько километров?
– Да километров десять! Зайди водицы попить!
– Некогда! А водицу я свою везу!
– Откуда ж?
– Из Прудков! Слыхали про такую деревню?
– Нет, не слыхали! Ну, раз Прудки, то водица, видать, вольная!
– Вольная! Вольная! – согласно смеялась и она.
Улита тоже открывала глаза и улыбалась незнакомым людям, которые казались ей такими же добрыми, как и жители ее родной деревни.
Вскоре проехали Воронки. Деревня тоже отстраивалась. По обрезу берега через речушку Изверь, обозначенную дорожным знаком, тянулась траншея. Под липами виднелся холмик, убранный еловыми лапками, с деревянной пирамидкой со звездой, выкрашенной красной краской. Звезда яркая, как кленовый лист в сентябре. Видать, подновленная к Пасхе. Об этой могиле Саша ей рассказывал. Тут лежали его товарищи, курсанты и преподаватели Подольского военного училища. Она остановила Гнедого. Привязала вожжи к дереву. Ссадила с телеги Улиту и повела ее к могиле.
– Вот тут, Улюшка, солдаты лежат. Папкины товарищи.
– Папа?
– Нет, папа твой жив и здоров. А тут лежат убитые. Война тут была. Бомбы падали. Вон, видишь, какие ямы. Это бомбы.