Приказано - спасти... (СИ)

Наступило неловкое молчание. Андрей прятал глаза, стыдясь взглянуть в лицо летчику, хоть тот и не мог видеть этого.
Капитан правильно расшифровал наступившую тишину:
— Не надо меня жалеть. Я делал свою работу. Мог вообще погибнуть, но повезло — остался жив. А лицо? Лицо это ерунда — заживет, как-нибудь. Да я уже и привык. Хотя сначала ощупывал руками, и самому страшно было. Вот только глаза…. Но Сиваков говорит, что надежда восстановить зрение есть. А он слов на ветер не бросает. Ведь, правда, мужики? — в голосе капитана звучала отчаянная надежда.
— Товарищ капитан, вы еще на истребителе немцам жару зададите. — Андрей попытался исправить свою ошибку и как-то поднять настроение летчику. Но тот только поморщился, отрицательно покачал головой и поднял перед лицом забинтованные кисти рук:
— Где теперь я, и где теперь те истребители. Там здоровье нужно железное. Если глаза… Хоть бы на У-2 разрешили летать, и то счастье. Хотя, что это за самолет — палкой сбить можно.
— Ну не скажите, товарищ капитан, У-2 еще повоюет — неожиданно проявил авиационные познания Семен. Летчик удивленно повернул в его сторону голову:
— Как связной самолет, конечно повоюет. А что еще он может?
— Наверное, как легкий ночной бомбардировщик и малый транспортник. Опять же сесть может на любой пятачок, снаряды прямо к пушкам подвезет, патроны для пехоты. Да и раненых заберет. — Семен вспомнил рассказы сослуживцев о войне в Маньчжурии. Ну и самому приходилось видеть "кукурузник" в деле. Вот только, не помнил Чекунов, называют ли уже самолет этим прозвищем?
— И много ли он возьмет на борт? — продолжал не соглашаться капитан, но был видно, что он задумался над подброшенной идеей.
— Мал золотник, да дорог — примирительно ответил Семен, не желая продолжать спор. Все же большая часть его знаний по авиации, приходилась на кинофильмы, да передачи по телевизору.
— Так! — из темноты появилась Фира, и тон голоса ее не предвещал ничего хорошего:
— Товарищ капитан, вы сказали, что только пять минут молча посидите с бойцами, а сами что делаете? У вас же снова рубцы на лице кровоточить будут.
Выражение лица летчика резко изменилось, как если бы поверх ожогов натянули маску с нарисованной улыбкой, под которой скрылись и боль и усталость:
— Извините Фирочка, заболтался. Плохой я кавалер, наверное. Оставил девушку одну. Чтобы искупить свою вину, в этот романтический и томный вечер я провожу вас до нашего жилища.
Капитан нащупал руку девушки и с трудом поднялся на ноги. Оперся на свою палку и с трудом заковылял к фургону, направляемый и поддерживаемый медсестрой.
Андрей обернулся к Чекунову и ухмыльнулся:
— Видал, каков орел?
Но на лице Семена улыбки не было.
Шаги затихли за прицепом. Двое красноармейцев остались сидеть возле костра. Помолчав минуту, Андрей заинтересовано спросил:
— Семен, а ты откуда так в самолетах разбираешься?
— В книжке читал — буркнул тот в ответ, явно не желая продолжать разговор.
— Давай, как уговаривались, ложись спать. Через четыре часа разбужу на подмену.
После полуночи Андрей сменил Семена на дежурстве — водителю было необходимо хоть немного поспать.
Чекунов устроился около костра, завернувшись в шинель, и закрыл глаза. Спину пригревало жаром тлеющего костра. Ныли мышцы рук, натруженные работой с рычагами управления. Однако, хотя еще качались перед внутренним взором разбитые колеи дороги, обрамленные рамкой смотрового люка, и плавал в ушах моторный гул, а Семен уже стремительно проваливался в темноту сна.
И снилось ему, что он снова сидит за рулем своего ЗиСа. За стеклами кабины — ночь, и темноту внутри разгоняет только свечение лампочек на приборной панели машины. Мотор тарахтит на холостых оборотах, и его вибрация передается на ногу водителя, стоящую на педали газа. А еще Семен чувствует, что кто-то сидит рядом с ним, на пассажирском сиденье. Но что-то не дает ему повернуть голову, чтобы рассмотреть пассажира. Скосив глаза, он может видеть только темный силуэт, отражающийся в лобовом стекле. Знакомый силуэт…
— Не коси, не коси глазами, как взнузданная лошадь — тихий голос с нотками иронии тоже знаком Семену. — Нечего тебе тут разглядывать…
— Женька? — неуверенно произносит Чекунов. — Это ты?
В ответ прилетает тихий вздох:
— Вроде, я. Не знаю…
— Как так, не знаешь?
— А вот так. Наверное, сейчас я такой, каким ты меня помнишь…
Теперь вздыхает Семен:
— Что ж, хоть так увидеться пришлось. Я о тебе часто думал.
— Да, я знаю… Ты вчера приходил на мою могилу и мне пришлось все вспомнить. И про свою смерть, и про войну, и про Победу. Жаль, только, что я ее не увидел… Зато теперь я знаю, как ты жил после войны. И понимаю, почему вернулся сюда…
Чекунов делает очередную безрезультатную попытку обернуться к своему собеседнику. И, смирившись с неудачей, садится прямо, крепко обхватывая ладонями холодный обод руля. За мелко подрагивающим лобовым стеклом, в полумраке просматривается капот двигателя, увенчанный пробкой радиатора.
— Женька, я хотел спасти тебя. И снова не сумел. Тогда решил попробовать помочь хоть кому-то.
— Значит, для тебя Андрей, Сиваков, Фира, Анастасия Ивановна, Виктор Иванович, другие раненые — просто замена моей жизни? Заплатка на совести?
Семен застывает, глядя на тусклое свечение приборной панели:
— Нет! Может быть, сначала мне и было все равно, кому помогать. Но теперь я отвечаю за их жизни.
— Да? — в голосе Женьки прорезается удивление. — А ты не думал, что может быть вот так?
В глаза Семена щедро плещет свет пламени. Впрочем, огненные языки тут же сникают, превращаясь в черный дым, грязными струями истекающий от обгорелой резины на катках "Комсомольца". Машина завалилась в кювет, размотав на дороге ленту перебитой гусеницы. Люки тягача закрыты, беспомощно торчит из шаровой установки задранный вверх ствол пулемета. За машиной виден и прицеп: рваными клочьями обвис брезентовый тент, на крашеных досках бортов белеют отщепы и сколы пулевых попаданий. От спущенных покрышек тянется глубокая борозда в укатанном грейдере, образовавшаяся, когда тягач из последних сил волок свой груз. А самое страшное, что возле колес, грудой брошенного тряпья скорчилась чья-то маленькая фигурка. Возле вытянутой вперед, почти детской ладошки, черной кляксой лежит пистолет. И ветер шевелит каштановые пряди волос, закрывающие лицо. Еще дальше на дороге валяется растоптанная сапогами командирская фуражка с зеленым околышем…
Чекунов закрывает глаза, но картинка не меняется. А в уши бьется тихий голос:
— Почему ты решил, что лучше знаешь, как им жить? Или умереть… Ведь, возможно, им удалось пережить плен и спастись? А вот ты в таком варианте, можешь и не дожить до Победы.
Семен до рези в глазах сжимает веки… И чадное пламя горящей резины сменяется успокаивающим огоньком подсветки приборов. Подрагивает в такт работающему двигателю рычаг переключения передач.
Чекунов смотрит на свои руки, лежащие на баранке руля. Кожа на глазах дрябнет, покрывается старческими веснушками, желтеют табачным налетом ногти и вот уже Лексеич видит свои собственные, сморщенные от многолетней работы, ладони. Усталость прожитой жизни неимоверной тяжестью наваливается на плечи старика. Голос пассажира ЗиСа немного меняется в тональности, наполняется болью и сожалением:
— Ты слишком стар, чтобы что-то изменить в чужой жизни, а свою… Свою жизнь тебе менять уже поздно.
Слова бьют больно, в них есть какая-то доля истины. Но уже разгорается внутри ярость: "Так что теперь — опустить руки и сдаться? Нет, старый конь — борозды не испортит. Правда, говорят, что и глубоко не вспашет. А вот это мы еще посмотрим!"
И Лексеич упрямо подымает голову:
— Да, я уже стар. Но это значит, что жизнь для себя я уже прожил. А эту, я могу потратить на других. Разве не так, Женька?