Лишь разумные свободны

Фарамон сидел на диване в той же позе, в какой я видел его полчаса назад во время телевизита. В мою сторону он даже головы не повернул, сказал в пустоту:
— Кофе. Чай. Сами. Будете ждать.
Первые три предложения не нуждались в интерпретациях. В последнем я засомневался: имел ли в виду Фарамон вопросительную интонацию или просто констатировал факт? Поскольку он был пророком, то, вполне вероятно, предвидел, что мне придется-таки сидеть здесь в его обществе, и потому мог и не задавать ненужного вопроса.
— Вы будете пить чай или предпочитаете кофе? — я взял на себя роль хозяина.
— Нет, — отозвался пророк. — Не пью жидкости. Опасно.
Я пожал плечами. Вполне возможно, что питье чего бы то ни было отрицательно сказывалось на метаболизме местной фауны, включая ее разумных представителей. Хотя и сомнительно. Я приготовил себе чай и, пригубив, понял, что совершил ошибку — это был настой из местных трав и высушенных листьев, обрывки которых плавали в чашке, будто мусор в сточной канаве. Вкус был соответствующим. Но, поскольку Фарамон прервал медитацию и принялся разглядывать меня с бесцеремонной откровенностью исследователя-натуралиста, я надел на лицо маску удовольствия и пил эту бурду, будто нектар с полей Леониды.
— Почему опасно пить жидкости? — спросил я, осушив чашку до дна.
— Мешает. Не могу. Только завтра.
Что — завтра? Завтра можно будет пить? Может, у него пост? Какой-то ритуальный праздник?
— Скажите, уважаемый Фарамон, вы можете мне сказать как можно более односложно, знаете ли вы, что произошло с Лучано Грапетти?
— Да, — не замедлил с ответом пророк. И добавил, чуть подумав: — Но нет.
Ответ, достойный Нострадамуса. Масса интерпретаций, и все верные.
— Почему «да»? — спросил я. — И почему «нет»?
— Да — что. Нет — где. И почему.
— А еще есть «когда», — подсказал я.
— Когда? — с подозрением переспросил Фарамон. — Не ответ. И не вопрос. Истина.
Так. Попробую интерпретировать. Он знает, что произошло. Не знает, где произошло то, что произошло. А когда — вообще нет смысла спрашивать, это и так известно. Если, конечно, я правильно понял. По-видимому, лучше всего задавать Фарамону такие вопросы, на которые он мог бы отвечать «да» или «нет». Причем без возможности свернуть на «да, но нет».
— Лучано Грапетти, — сказал я, — покинул планету по своей воле?
— Да, — пожал плечами Фарамон и посмотрел на меня, как на ребенка, который неожиданно для взрослых наделал в штанишки.
— Он знал о том, что звездолету «Альгамбра» угрожает опасность?
— Да. Но нет.
Ну вот, опять… Как же мне разделить этот вопрос на два, чтобы получить два разных ответа? На мой взгляд, вопрос был подобен элементарной частице, разделить которую можно, только уничтожив ее свойства. Попробую иначе.
— Звездолету угрожала опасность?
— Да, — Фарамону казалось, что это очевидно.
— А Грапетти?
— Да. Но нет.
Еще один полный оборот.
— Кто-нибудь, — задал я вопрос, абсолютно риторический, — знает, что происходит на этой планете?
— Да, — ответствовал Фарамон.
— Таки да? — тупо спросил я.
— Да, — Фарамон ответил, будто одним ударом забил в доску гвоздь.
Я решил, что исчерпал вопросы типа «кто знает?» и «знает ли?», и перешел к другой группе.
— Грапетти жив?
— Да.
— Его жизни угрожает опасность?
— Да. Но нет.
— Если опасность есть, она исходит от человека?
— Да.
О, это уже нечто конкретное!
— Вы можете назвать имя?
— Да. Но нет.
— Однако вы его знаете?
— Нет.
Не знает, но может назвать. Правда, и не может тоже. Чушь. Или я опять задал вопрос не по существу?
— Послушайте, — сказал я, решив идти напролом, — может, вы думаете, что опасность для жизни Грапетти исходит от меня лично?
— Нет, — сказал Фарамон с откровенным изумлением в голосе.
— Тогда — от Тани?
— Нет!
— От Ванды Ландовской?
— Нет!
Что мне теперь, перечислять все население Земли и исследованного Космоса? Стоп, есть ведь люди, с которыми…
— От Корнея Яшмаа?
— Нет!
— Рахмана Аджеми? Мелии Глоссоп? Алекса Лурье? Татьяны Додиной? Матильды Геворкян? Ганса Фихтера? Корнея Яшмаа? Джорджа Полански?
Восемь раз Фарамон сказал «нет!» и, по-моему, окончательно подорвал свое здоровье. Откинувшись на спинку дивана, он закрыл глаза и отрешился от мира.
— От Рудольфа Сикорски? — спросил я по инерции, почти уверенный в том, что уж теперь-то услышу «да».
Фарамон не реагировал. Дышал он ровно, возможно, спал.
Я встал и подошел к домашнему терминалу Ландовской. То, что я собирался сделать, было, вообще говоря, нарушением закона, и, если бы Ванде захотелось доставить мне неприятности, она бы легко это сделала. Но у меня просто не было иного выхода. Я разблокировал систему и ввел свой личный код, поставив гриф «0» для получения информации.
Меня интересовали две вещи: профессиональные файлы госпожи Ландовской (они должны были присутствовать наверняка) и ее личные записи (мне почему-то казалось, что женщины подобного типа не могут жить, не записывая в дневник свои соображения, жизненно важные для человечества). Уровень, куда Ландовска запрятала то и другое, располагался, по-моему, где-то в центре компьютерного мироздания. Во всяком случае, моя программа сначала провалилась в киберпространство общепланетной сети и долго (минуты три — и это при полной загрузке!) шарила в ней прежде, чем натолкнулась, наконец, на подобие колодца, на дне которого и находились личные файлы госпожи Ландовской.
Не став дожидаться, пока программа опустится до нужного мне уровня по лестницам декодирующих подпрограмм, я вытащил из-под панели терминала шарики биодатчиков, налепил их себе на мочки ушей и вошел в киберспейс, оказавшись практически без привычного модального перехода на краю пропасти.
Пространство вокруг было черным, как мироздание в момент акта творения — ну, это естественно, я ведь отрубил все каналы, по которым файловая система Ландовской связывалась с виртуальным окружением. Пропасть, в которую мне предстояло опуститься, выглядела жерлом действующего вулкана, из нее несло жаром, пахло паленым, но свет, который шел изнутри, был не красным, как следовало бы ожидать, но сине-зеленым, будто на дне плескался океан, а не кипела лава.
Моя программа уже опустилась на несколько уровней и проложила для меня дорогу в виде прорубленных в вертикальной стене ступеней. Ждать у меня не было времени, хозяйка могла вернуться, и я бросился с обрыва вниз, рассчитывая, что ведущей программе ничего не останется, как ринуться следом, а точнее — чуть впереди меня, опережая на одну раскодировочную подпрограмму. Это было опасно — если возникнет сбой (вполне возможный при столь варварском обращении с многоярусным киберспейсом), то мое сознание просто вывалится на поверхность, в самой же системе могут возникнуть необратимые изменения: я больше не смогу получить никакой информации — любой компьютер будет воспринимать меня как чужака. Ну и ладно. Вернусь на Землю и восстановлю допуск, сейчас нужно плавно опуститься и…
Плавно не получилось. Один подпрограммный уровень — не та подушка, на которую имеет смысл падать с высоты десятого этажа. Мозг будто стянуло обручем, боль была страшная, но и прошла быстро.
Я увидел себя стоявшим на дне колодца. Стены были гладкими и синими — значит, я не нарушил ни системы кодов, ни содержания базы данных. В обе стороны вели два тоннеля, вход в которые был закрыт заглушками. Заглушки можно было открыть, подобрав ключи, но у я не хотел терять время.
Я ударил кулаком, брызнули осколки, и проход открылся. Несколько шагов, и я оказался в просторном кабинете, стены которого представляли собой панно с изображением эклиптического круга Альцины. Профессиональная мастерская астролога. Не то, что мне нужно в данный момент.
Я отступил и ударил по другой заглушке. Второй коридор оказался чуть длиннее, и…
Когда бьют по голове, это всегда болезненно. Даже, если находишься в виртуальном мире.